ДЕМОКРАТИЯ

Слово «демократия» обычно переводится как «правление народа». На самом деле перевод этот не бесспорен из-за полисемантичности греческого слова «kratos», означающего прежде всего «силу», но не физическую, а способность одолеть в борьбе. И лишь позднее это слово приобрело значение «власти», и «управления». В таком случае изначальный смысл «демократии» был несколько иным: демократия — это «сила народа» или «мощь народа», иными словами такое положение дел, когда народ может поступать по своей «воле», так как и «сила», и «мощь», и «власть» предполагают стоящую за ними единую волю. Будет ли эта воля разумной — это уже другой вопрос. Здесь налицо использование имилицитной метафоры — «народ» представляется «биологическим существом». Но такая метафора не может использоваться безоговорочно. Ее необходимо подвергнуть деконструкции. Если «народ» рассматривать как некое единое тело, в стиле метафоры Гоббса в «Левиафане», то естественно предполагать, что такое тело должно быть наделено желаниями и волей, так же как и эффекторами для реализации воли. Но если развивать эту метафору дальше, становится ясно, что она недостаточно хорошо определена, чтобы стать основой теории. Что является общей «волей»? Как объединить сотни и тысячи различных эмпирических воль в одну? Что является «руками» и как эти руки должны управляться? Где находится «сосредоточие» воли сообщества? Но несмотря на то, что ответы на эти вопросы трудны, некоторые более или менее очевидные логические конструкции предложить можно: большинство и есть «воля», члены сообщества, повинующиеся решению большинства, становятся «руками» и т. д. Но в целом эта биологическая метафора плохо соответствует другой, чаще употребляемой интерпретации греческого слова «демократия — это «народное правление». Дело в том, что в отличие от «силы» или «власти» (как проявления воли), которые могут в принципе проявляться неразумным существом, «правление» по самой семантике слова требует «разума», который будет осуществлять это правление. А здесь биологическая метафора отказывает.

Что является «разумом» демократии? Если рассматривать демократию как непрерывное использование голосования для решения возникающих проблем, то разве только в выборе из альтернатив состоит деятельность разума? Кто готовит и предлагает эти альтернативы? Можно, конечно, считать мозгом демократии избранных магистратов, но будет ли такое правление в точном смысле «правлением народа»? Кто должен следить за тем, чтобы воля магистратов не уклонялась от «воли народа», как бы ее ни определять, а само это определение — вещь далеко не простая. Чем проще среда, в которой живет общество, тем меньше «разума» нужно для управления поведением. В предельно простой, богатой пищей среде, может быть, можно было бы и вовсе обходиться без разума, как в случае водорослей или иглокожих, но что делать если среда достаточно сложная и просто воли недостаточно, необходим разум? Можно ли в этом случае вообще сохранить приемлемую интерпретацию слова демократия? Мы видим, что проблемы в «наивном» метафорическом истолковании демократии возникают при первых же попытках прояснить смысл этого понятия. Деконструкция метафоры разрушает магию слова.

Создание демократической системы правления может идти двумя принципиально различными путями. Первый путь — это постепенное расширение «глубоких» переговоров между элитными группами, т. е. переговоров, включающих все фазы переговорного процесса, на все общество или, что более реалистично в случае, когда социум имеет значительные размеры, на значительную его часть. При этом, чем ближе находится социальный субъект к центру принятия решений, тем в более глубокий уровень переговоров по важнейшим политическим проблемам он встроен. Выборы при этом, являясь формой «молчаливого торга», оказываются наиболее слабой формой вовлеченности в принятие решений, и исторически институционализация смены власти через всеобщие выборы становится наиболее поздней по времени своего возникновения демократической практики, хотя выборы внутри элитных групп и могут быть установлены задолго до введения всеобщих выборов. Такой путь — это именно та форма становления демократических институтов которую можно наблюдать в истории Северной Европы — Великобритании, Нидерландах, Скандинавских странах. В этом случае демократические практики как бы прорастают сверху вниз — вначале в переговоры оказываются вовлеченными советники короля, наиболее могущественные феодальные властители и представители церкви, затем представители дворянства и наиболее богатых горожан и лишь после того, как система демократических институтов более или менее полно складывается внутри отношений между элитными группами, она распространяется на все население — как правило, сначала на мужскую его часть, затем и на женскую. Происходит это, например, путем постепенного снижения имущественного ценза. По сути дела тем же путем развивалась демократическая система в США, где черное население было полностью интегрировано в демократическую систему лишь к концу 60-х гг. прошлого века. Такой путь становления демократических институтов с необходимостью сопровождается значительным акцентом на демократических процедурах — без соблюдения процедур невозможны «глубокие» фазы переговоров, прежде всего — «исследовательская фаза». Развитие демократии в этом случае оказывается тесно связанным с развитием науки и исследованиями, огромное значение приобретают институты, порождающие и внедряющие инновации — университетская и академическая система, парламент, банки. В обществе в течение длительного времени происходит то, что можно назвать «розовой революцией». Основной особенностью этого пути демократического развития является наличие у власти постоянного запаса легитимности, пополняемого за счет вовлечения в переговорный процесс последовательно каждой социальной группы, приобретающей экономические или политические ресурсы. Тем самым дело не доходит до революций, а даже если коллапс легитимности и происходит изредка, как это было в Англии в период революции или в Нидерландах в 1780-х гг., нехватка легитимности восстанавливается достаточно быстро за счет распространения существующей системы демократических практик на новые группы общества, практически без изменения характера этих практик. Установление Конституции в этом случае соответствует фазе установления рамочной модели будущей ситуации, конкретное законодательство — фазе торга, а выборы — молчаливому торгу, где избиратели, не вовлеченные в «глубокие» фазы переговорного процесса, оказываются тем не менее в состоянии действием выразить свое отношение к власти, причем эти действия при определенных обстоятельствах приводят к смене правительств без утраты легитимности политической системой в целом.

Альтернативным вариантом становления политической системы демократии являются переговоры между властью и гражданским обществом в целом, возникающие в том случае, если власть в течение длительного времени игнорировала требования и интересы гражданского общества. В этом случае демократия развивается как процесс институционализации переговоров. Сначала стороны ведут молчаливый торг — на односторонние решения власти гражданское общество отказывается повиноваться, причем этот отказ может происходить как в мирных формах гражданского неповиновения, так и в активной форме — насильственных действиях, формировании альтернативных институтов власти и т. п. Эта фаза кончается либо быстрым коллапсом власти, как, например, в России в феврале 1917 г., Румынии в 1989 г. или в СССР а августе 1991 г., либо установлением той или иной формы переговоров между властью и представителями гражданского общества — (фаза торга), как, например, «круглые столы» в Польше или Венгрии в 1989 г. или переговоры между королем и представителями «третьего сословия» во Франции, закончившиеся созданием Учредительного собрания. После этого наступает фаза установления рамочной модели политического режима и создание конституции. Интересно заметить, что затягивание фазы торга или длительное отсутствие рамочной модели очень опасно — оно может привести к утрате легитимности «временных властей» или «переговорного института», как это случилось, например, в России в октябре 1917 г. Но не менее опасно и установление рамочной модели, не отвечающей растущим требованиям гражданского общества или затягивание с проведением выборов, лишающих временные власти легитимности. В этом случае также возможна повторная утрата уже новой властью своей легитимности, как это случилось в августе 1792 г. во Франции или в сентябре 1993 г. в России.

Мы можем рассматривать «органический» (Североевропейский) путь порождения демократических институтов и «конфликтный» (т. е. через столкновение власти с обществом) путь как два различных идеальных типа, которым в большей или меньшей степени соответствуют процессы становления институтов демократии в других странах. Оппозиция этих типов — это оппозиция процесса институционализации переговоров (конфликтный путь) процессу функционирования и расширения уже институционализированной системы (органический путь). Проводя физическую аналогию, органический путь — это медленный рост кристалла из зародыша, конфликтный путь — это мгновенная кристаллизация переохлажденной жидкости, при которой стакан лопается. «Конфликтный» путь — это по самой своей структуре путь проб и ошибок, попыток власти обрести легитимность установлением более или менее случайных рамочных моделей соглашения с обществом. На этом пути практически неизбежна периодическая утрата властью легитимности и соответствующие социальные коллизии. Каждый раз фактически очередные рамочные соглашения устанавливаются в результате «белой революции», т. е. «сверху» вне зависимости от того, в какой форме произошла утрата легитимности предыдущей властью, — в результате восстания пли просто в результате массового гражданского неповиновения и развала властных структур. Здесь под установлением «сверху», откуда бы на самом деле ни исходили идеи рамочного соглашения, я имею в виду установление принципов социального порядка без «глубоких» переговоров с совместным исследованием основными политическими силами общества последствий установления такого порядка. Иногда «конфликтный» путь установления демократии дает просто курьезные результаты. Так, в Таиланде с конца Второй мировой войны поменялось 17 конституций. В России с начала перестройки идут непрерывные конституционные изменения случайного характера, чему в настоящее время способствует удивительно большое количество лакун в Конституции 1993 г. Демократические практики, тем не менее, не могут быть характеризованы только через особенности или фазы переговорного процесса, иначе бы была потеряна собственно специфика демократии как средства ограничения власти и контроля над ней. Необходимый аспект демократических практик — это конкретный способ ограничения власти. Из чисто логических соображений демократические практики могут иметь своим предметом субстанцию власти, т. е. являться переговорами о том, кто властью обладает. Они могут касаться функций власти и способов ее осуществления, т. е. норм или законов. И, наконец, они могут быть связаны с контролем над исполнением власти, т. е. с проблемой отклонений реального ее осуществления от существующих норм. Фактически мы имеем здесь дело с трихотомией власти, т. е. с отделением законодательной и судебной властей от исполнительной. Конституирование в обществе этих властей, отделенных от исполнительной власти само по себе является примером демократических практик, так как неизбежно порождает переговоры. Далее представляется необходимым обсудить некоторые политические и социальные проблемы, которые обычно не рассматриваются в рамках классической теории демократии, но которые являются сейчас ключевыми в новых условиях, возникших в связи с широким распространением демократических практик в различных обществах и быстрым увеличением числа государств, использующих демократические практики для организации политической жизни.

Следующие проблемы представляются особенно важными и содержащими наиболее ясно очерченные вызовы для современных демократий, не только недавно сформированных и находящихся в процессе становления, но и для обществ с длительным опытом функционирования демократических политических институтов. В наиболее простой форме эти проблемы могут быть сформулированы следующим образом. 1. Каким образом обеспечить на демократической основе участие в социальной и политической жизни «неграждан», временно или постоянно живущих в демократическом обществе? 2. Как уменьшить негативное влияние неравномерности экономического развития регионов стран на политический процесс в условиях демократии? 3. Как в условиях демократии обеспечить общество достаточным запасом социальных инноваций, способствующих прогрессивной технологической, экономической и социальной эволюции общества? Заметим, что, на первый взгляд, эти вопросы не имеют прямого отношения к теории демократии в том виде, в котором создавалась с начала Нового Времени. Демократическая теория рассматривалась в классических работах прежде всего как универсальная нормативная теория, обеспечивающая справедливость и равенство в обществе. К сожалению, практика демократии, в особенности в «новых» демократических странах, показывает, что «универсальный идеал» в лучших случаях просто не работает, а в худших случаях может стать политической базой для нарушения прав человека и разрушения экономики страны. Конечно, этот парадокс не нов и на него обращали внимание множество критиков «универсалистской» демократии от Гераклита и Платона до Ницше и Хайдеггера. Представляется, однако, проблема здесь не в критике (отчасти справедливой, но неконструктивной), а в конструктивном анализе трудных для «универсалистской» демократической теории реальных проблем, связанных с очевидным неравенством положения в обществе не только отдельных людей, но и некоторых социальных групп. Это неравенство может быть правовым (отсюда проблема мигрантов), экономическим (в том числе и региональным), неравенством в креативности и неравенством в ресурсах для реализации проектов (отсюда проблема инноваций). Существует и много других типов неравенства, каждое из них потенциально порождает проблемы для «универсалистской» демократической теории, пытающейся от проблем неравенства абстрагироваться. Указанные выше проблемы выбраны как наиболее очевидные примеры неустранимого (во всяком случае в современном нам обществе) неравенства.

Представляется очень важным указать на эти проблемы именно в контексте дискриптивной теории демократии, показав, что в основе этих проблем, по существу, (по крайней мере для демократического общества), лежит одна базисная проблема — как совместить на институциональном и процедурном уровне необходимое и оправданное морально равенство прав и возможностей и реально существующее неравенство по происхождению, месту рождения и способностям, принадлежности к той или иной социальной группе. Трудно верить в то, что подобная дилемма могла бы иметь какое бы то ни было «универсальное» решение. Именно поэтому «универсалистская» теория демократии вряд ли может успешно применяться для решения подобных проблем. Но это не значит, что не существует конкретных решений для конкретных обстоятельств, требующих совершенно иного типа теории. Теория, способная в принципе быть применимой для анализа таких проблем, должна быть совершенно иной природы — это с необходимостью должен быть герменевтический анализ, принимающий во внимание когнитивные и институциональные особенности конкретной ситуации. Герменевтический подход предполагает вначале вскрытие внутренней, скрытой от поверхностного взгляда структуры ситуации, а затем на этой основе выработку методов разрешения ситуации. Такой подход означает с очевидностью, отсутствие универсальных решений. Именно попытки решать сложнейшие и структурно неясные проблемы простыми «универсальными отмычками» являются, тяжелейшим грехом современной политики, приводя, как правило, не к разрешению, а к умножению и усложнению политических, социальных и экономических проблем от Чечни до Белфаста, от Сеула до Москвы и от Джакарты до Рио-де-Жанейро. Рассмотрим более подробно две из указанных проблем: проблему миграции и проблему регионального неравенства. С точки зрения теории демократии как способа интегрировать знания и предпочтения различных групп населения страны в политические решения мигранты представляют серьезную проблему. Если иметь в виду людей, живущих в стране, но не имеющих политических прав (неграждан), то проблема состоит в том, что интересы и предпочтения людей, вносящих вклад в экономическую, социальную и культурную атмосферу страны, должны в какой-то мере учитываться. Но как это сделать, если те, кто этот вклад вносит, не являются субъектами политической жизни и не имеют возможности в рамках формальных демократических процедур влиять на события? Если иметь в виду иностранцев, получивших гражданство, и, следовательно, политические права, то возникает другая проблема. Весьма вероятно, что их образ мира, интересы и предпочтения будут значительно отличаться от образа мира, интересов и предпочтений коренных жителей страны, приводя через осуществление демократических процедур, к изменениям (возможно, значительным) в политике на государственном или местном уровне. Как на такие изменения будут реагировать коренные жители, и в какой мере возможные конфликты могут быть в этом случае улажены мирными средствами?

Классическим примером трудностей, связанных с миграцией значительного числа однородного в культурном отношении населения является ситуация в Северной Ирландии. Разделение Ирландии на две части — независимую республику и территорию, входящую в состав Великобритании, — имело своей целью снять проблему мигрантов, выделив из территории Ирландии ту часть, в которой мигранты составляют большинство и сохранив демократические процедуры. Но такое решение не сняло проблемы, так как часть коренных ирландцев оказалась на территории Ольстера уже в качестве меньшинства, воспроизведя ту проблему культурного конфликта, которую пытались решить политики, разделившие страну на части. Аналогичные проблемы постоянно возникают при распаде государств, не однородных в этническом или культурном отношении — достаточно вспомнить примеры с распадом Австро-Венгрии, Югославии, СССР. На распавшихся территориях некоторые группы населения начинают рассматриваться как мигранты, мешающие жить коренному населению территории, и проблема эта не решается ни дальнейшим членением территории (невозможно разделить ее так, чтобы не возникало меньшинств, особенно если учесть смешанные семьи и детей от смешанных браков), ни «этническими чистками» (опять же по причине смешанных браков, не говоря о моральных ограничениях). Коротко говоря, не существует альтернативы демократическому решению подобных вопросов, т. е. построению такой схемы принятия решений на местном и национальном уровне, которая бы учитывала интересы и предпочтения мигрантов при их собственном участии. Сложившаяся сейчас ситуация, тем не менее, весьма далека от демократического идеала. Совершенно естественно, что представители меньшинств, живущие в стране и говорящие на одном языке или имеющие общие культурные традиции, создают неформальные социальные сети, в рамках которых некоторые индивидуумы или группы приобретают значительное влияние. Эти влиятельные индивидуумы или группы естественным образом становятся представителями всего сообщества. Проблема, однако, в том, что так определенные лидеры сообщества меньшинства никак не связаны демократическими процедурами. Факторы, определяющие их доминирующую роль среди сообщества меньшинства, как правило, совершенно иные — это либо экономическое влияние, либо политический радикализм, привлекающий внимание наиболее активной части сообщества. И в том и в другом случае демократические процедуры, выявляющие лидеров и политические предпочтения, не применяются. Между тем неформальные лидеры сообщества в силу самого факта своего влияния через социальные сети на общественное мнение представителей меньшинства становятся естественными партнерами официальных властей — в случае мирного развития событий, или центром противоборства — в случае конфликта. Для нашего анализа чрезвычайно важно, что в случае взаимодействия с консолидирующимся по тем или иным параметрам меньшинством мигрантов власти демократической страны имеют дело с недемократической организацией и недемократическим политическим лидерством. В том случае, когда меньшинство составляют граждане страны, проблема представительства в принципе разрешима через создание политических партий меньшинствами, но во многих случаях такие политические партии не являются демократическими по своей внутренней структуре и занимают настолько радикальные политические позиции, что демократический диалог с властями становится очень труден, если не невозможен (примером могут быть национальные движения в стране басков или на Корсике). В том же случае, когда меньшинство состоит из неграждан, ситуация становится особенно сложной — организации неграждан по самому положению их членов лишены возможности принимать участие в политической жизни страны. В демократическом обществе создается недемократический анклав. В том случае, когда такой анклав оказывается весьма значительным по отношению к числу граждан, демократический социальный порядок оказывается под угрозой.

Перейдем теперь к проблеме регионального неравенства, тесно связанной с проблемой справедливости. Проблема справедливости является одной из центральных тем демократического дискурса. Если демократия — это действительно процесс интеграции мнений,, а не навязывание большинством своей воли меньшинству, то справедливость (при всех различиях в ее интерпретации) становится совершенно необходимым элементом демократии. Обратимся теперь к вопросу о том, что могла бы представлять собой «региональная справедливость» в демократическом обществе и как подобная концепция может влиять на экономическое развитие регионов. Региональное неравенство существует в той или иной степени в любой достаточно большой стране. Совершенно ясно, что интересы более развитых и менее развитых регионов могут существенно различаться. Как влияют демократические институты на экономическое развитие страны в условиях регионального неравенства? В какой взаимосвязи находятся между собой размер страны и ее способность к быстрому развитию в условиях демократии? Эти вопросы особенно важны для больших стран, совершающих переход к демократической системе правления. Но прежде, чем приступить к анализу этих вопросов, необходимо немного более внимательно посмотреть на понятие справедливости.

Что представляет собой справедливость? Вряд ли можно сомневаться, что разные люди видят справедливость по-разному. Строго говоря, справедливость — это ценность, т. е. некий принцип, в соответствии с которым производится оценка ситуации. Но в каких ситуациях можно говорить о справедливости? Прототипической ситуацией, в которой возникает вопрос о справедливости, является ситуация дележа ресурсов. Если исходить из этой прототипической ситуации, то ее компоненты могут быть определены следующим образом: 1) субъект или группа субъектов, принимающих решение о дележе; 2) субъекты, являющиеся получателями делимого ресурса; 3) ресурс, подлежащий дележу; 4) принцип, в соответствии с которым осуществляется дележ. Вообще говоря, в некоторых ситуациях субъекты, осуществляющие дележ, и субъекты-получатели могут частично совпадать. Рассмотрим теперь ситуацию, когда множество получателей ресурсов и множество распределяющих ресурс совпадает, и участники дележа демократическим путем определяют принцип распределения ресурсов. Представим себе, что распределяемый ресурс — это не просто жизнеобеспечение, а земельная рента с компактно расположенных земель, имеющих владельцев. Ясно, что в этом случае жители тех регионов, где рента высока, не будут заинтересованы в том, чтобы делить ее с жителями тех регионов, где рента низка. Введение регионального разделения между голосующими приведет к созданию региональных коалиций, заинтересованных в различных принципах распределения. Пусть живущие на землях с высокой рентой составляют меньшинство. В этом случае им выгодно отделиться от остальных, чтобы поступающий им доход не перераспределялся. Принцип распределения может быть интерпретирован, например, как предоставление равных возможностей занятий предпринимательством с гарантией прав собственности — заранее неизвестно, кто будет успешней — общество разделится на тех, кто выживет благодаря успешности своей деятельности и тех, кто выжить не сможет. В реальной жизни, конечно, нет условий для равной конкуренции. Начальные условия неодинаковы: у одних оказывается больше объективных возможностей и социальных связей, больше способностей для ведения дел, чем у других, и в этих условиях первенство в правах собственности необходимо защищать, что снова лучше делать, собравшись вместе, так, вероятнее всего, и возникали торговые города — как территориально сепарировавшиеся сообщества людей, склонных к предпринимательству. Единство общества можно сохранить, вводя федеративные или конфедеративные принципы в отношения между его частями и считая, что вклад каждого региона в решение общих для всех проблем должен быть пропорционален, скажем, его благосостоянию.

Вообще говоря, федерализация государства с пространственной неоднородностью интересов становится необходимостью в демократическом обществе. Дело в том, что любое законодательство в условиях конфликта интересов оказывается работающим в пользу одной из сторон. Особенно это касается налогообложения, таможенных пошлин, регулирования цен, государственной поддержки товаропроизводителей. В условиях сосуществования территорий с доминированием различных интересов ни один общий для всех принцип регулирования не оказывается вполне удовлетворительным, а иногда компромисс наносит даже больше совокупного ущерба, чем победа одной из конфликтующих точек зрения. Становится необходимой диверсификация законодательства, соответствующая региональной диверсификации интересов, но различие в законодательстве в разных регионах страны также может создавать серьезные проблемы. Нахождение разумного баланса между общими для всех регионов принципами, необходимыми для сохранения единства страны, и учетом специфики региона, может оказаться очень трудным делом. Соотношение между объемом регионального и национального регулирования в какой-то степени может служить мерой «демократической гибкости» политической системы страны, и в процессе нахождения институционального баланса между центральным правительством и регионами в конфликте оказываются, с одной стороны, необходимость сохранения «единой власти,» на всей территории, с другой — учет местных интересов. Заметим, что в различных исторических обстоятельствах вопрос о соотношении местного и «центрального» законодательств решался по-разному, и соответственно различным образом выглядела политическая карта: средний размер территории «политической единицы» мог варьироваться в очень широких пределах. Достаточно сравнить эпоху «золотого века» Перикла и империю Августа или средневековую мозаику итальянских, германских и нидерландских городов с картой национальных государств начала ХХ в. При этом видно, что формирование сообщества небольших государств совпадает с распространением демократий, формирование национальных государств «средних европейских размеров» связано с упрочением монархий, а развитие демократии в больших государствах ведет к их федерализации или к возникновению конфедераций. Можно заметить, что средний размер государств непосредственно связан с доминированием определенных политических форм — очень трудно представить себе демократическую страну больших размеров, не использующую федеративный принцип в управлении, просто потому, что если законодательство будет универсальным на большой территории, поиски компромиссов по вопросам законодательства станут настолько сложными, что парализуют власть. В условиях демократии федерализация большой территории становится неизбежностью, вызываемой экономией ресурсов и времени на согласование спорных вопросов.

Парадокс ситуации, однако, состоит в том, что некоторый минимум вопросов должен оставаться в ведении центрального правительства и определяться едиными для всей страны решениями, иначе упадет эффективность экономики. Вопрос в том, где граница. Что является этим необходимым минимумом? Должно ли каждое «универсальное» решение получать одобрение всех регионов, или большинство регионов имеет право устанавливать общие правила в соответствии со своими интересами? Эти вопросы в течение многих десятилетий являются предметом спора не только в рамках политической теории, но и в жизни, решаясь по-разному в зависимости от исторических условий и политического баланса сил. Вряд ли можно найти здесь какие-либо общие правила, как устанавливать приемлемый уровень «универсальности» законодательства и политической власти. Но некоторые специальные случаи допускают, н, рациональный подход, и один из таких случаев мне представляется целесообразным рассмотреть более подробно. Инновационная деятельность в условиях демократии обладает некоторыми специфическими особенностями, а именно необходимостью установления баланса между компенсацией инновационных рисков и распределением преимуществ от инновационной деятельности в обществе в целом. По существу, выводы, которые следуют из этого рассмотрения, довольно радикальны: идеальный, нерегулируемый рынок оказывается несовместим с институциональной демократией, с такой демократией совместимы лишь некоторые формы «государства всеобщего благосостояния» по той простой причине, что инновации в условиях демократии не могут не быть «общественным благом», именно режим «общественного блага» позволяет удерживать инновационную деятельность от кризисов и социальных проблем, лишающих инновации смысла (Р. Даль).

Что же происходит в том случае, когда инновационная деятельность регионализирована, т. е. поток инноваций в некоторых регионах существенно выше, чем в других? Как это отразится на политической системе общества, и как такая ситуация связана с пространственной формой государства? Ответ на эти вопросы тесно связан с ответом на другой вопрос, а именно: почему демократии зарождались как очень небольшие по территории государства? Достаточно вспомнить Афины и Рим, Венецию, Нидерланды, Швейцарию. Каким образом эти небольшие государства оказывались в состоянии конкурировать со своими мощными соседями и не только выживали в процессе этой конкуренции, но и становились иногда, как Рим или Нидерланды, державами мирового значения. Что составляло источник силы этих государств? Гипотеза, которую здесь предлагается проанализировать, состоит в том, что эти небольшие государства становились региональными центрами инноваций, и что именно их небольшой размер позволял им стать и оставаться в достаточно длительной перспективе такими центрами. Это не значит, конечно, что любое маленькое государство становится центром инноваций. Но если небольшое государство хочет выжить в окружении враждебных и воинственных соседей, оно должно культивировать инновации. Как мы уже отмечали выше, изобретение инноваций требует свободы, а их внедрение — диверсификации инвестиционных ресурсов. Для того и для другого демократия внутри небольшого по размерам сообщества оказывается весьма полезна. Но при расширении сообщества именно демократические принципы управления начинают препятствовать внедрению инноваций. Если мы вслед за Д. Нортом поставим вопрос о том, чем объяснить, что в одних обществах экономическая деятельность оказывается гораздо более успешной, чем в других, то в случае демократического общества ответ должен включать такой фактор, как размер государства. Массовое внедрение инноваций требует специального законодательства, которое может оказаться не только ненужным, но и вредным там, где значительного потока инноваций нет. Простейшим примером служат оффшорные зоны. Резкое понижение или отмена налогов в небольшом по территории регионе обычно приводит к экономическому буму. Почему же такая политика не проводится большими государствами в целом?

Ответ весьма прост: гораздо выгоднее концентрировать возможность для инновационной деятельности на ограниченной территории, так как инновации требуют развитой инфраструктуры транспорта, связи, особого режима пользования землей и т. п. Инновации для создания развитой инфраструктуры обычно очень важны, нет никакого смысла «размазывать» их по большой территории, так как стоимость инфраструктуры обычно пропорциональна занимаемой ей площади, а эффект пропорционален размеру инвестиций — один и тот же элемент инфраструктуры может и должен использоваться многими экономическими субъектами, только тогда он становится действительно выгодным. Исключительно высокая концентрация экономически активных субъектов, поддержанная соответствующей институциональной структурой, может приводить к созданию «миров-экономик», организованных вокруг одного центра. Но такая концентрация экономической деятельности создает определенные региональные интересы, и прежде всего это интерес к снижению трансакционных издержек (в широком смысле этого слова, т. е. стоимости трансакций, не обязательно связанных с правами собственности). Это означает снижение разного рода налогов и пошлин, причем от такого снижения выигрывают в первою очередь те, кто непосредственно связан с инновационной деятельностью в данном регионе. Но именно этот интерес жителей инновационной зоны в демократическом обществе вступает в конфликт с интересами жителей тех регионов, которые лежат за пределами инновационной зоны: они прямо заинтересованы в перераспределении дохода от инновационной деятельности, и налоги и пошлины и есть инструменты такого перераспределения.

Если посмотреть на Европу последних десятилетий, то очевидным становится значительный успех тех небольших государств, которые, как Люксембург, Андорра, Кипр, Швейцария, Лихтенштейн, Ирландия, снизив налоги и пошлины и создав привилегированные условия для инноваций через законы о банковской деятельности, гарантирующие тайну, а иногда и анонимность вклада, добились исключительных экономических успехов и быстрого повышения уровня жизни. Почему той же политики не могут придерживаться большие государства? Почему лишь в редких случаях (таким редким случаем является, в частности, Великобритания) они допускают у себя на территории существование оффшорных зон? Ответ достаточно прост: для большого государства выигрыш от такой политики распределяется далеко не поровну между различными частями его территории, и шансов на всеобщее демократическое одобрение такой политики совсем не много. Если это действительно так, то в длительной перспективе конкуренция между «большими» государствами и «маленькими», но проводящими активную инновационную политику, приведет к изменению баланса сил в пользу небольших «инновационных» государств. А это, в свою очередь, будет означать значительные изменения в судьбе «больших» государств: станет необходим либо отказ от демократии и «авторитарная» поддержка регионального неравенства, создаваемого инновациями, либо распад больших государств с выделением инновационных зон в самостоятельные государства (в некотором смысле примером этого является распад Югославии, инициированный выходом Словении, наиболее экономически развитой республики, и распад Чехословакии фактически по инициативе Чехии. В этом же смысле можно проинтерпретировать и распад СССР по инициативе России, основной энергоэспортирующей республики и наиболее промышленно и социально развитой территории бывшего СССР). Демократизация этих стран с очевидностью инициировала конфликты, имеющие своей причиной региональное неравенство.

Представляется, что в развитом современном обществе проблема актуального неравенства людей и социальных групп во многих обществах в значительной мере смягчена специфически местными особенностями политической культуры и многовековыми усилиями по совершенствованию социальных институтов, именно поэтому «универсалистская» теория демократии, не принимающая во внимание проблемы подобного неравенства и не замечающая тех отнюдь не универсальных особенностей культуры и социальных институтов, которые смягчают такое неравенство (иными словами, применяющееся как нечто данное), и приобрела популярность. Но в тех обществах, где «буферных» институтов не существует, неадекватность «универсальной» теории становится вполне очевидной. В известном смысле существует параллель между «универсалистской» теорией демократии и неоклассической теорией в экономике — в обоих случаях те институты, которые обеспечивают применимость теории, для этой теории становятся как бы «невидимыми». Но «невидимые» для теории институты оказываются необходимыми для ее успешного применения — там, где подобных институтов нет, провалы теории становятся очевидными. А мир, где условия применимости для стандартной «универсалистской» теории демократии и «неоклассической» экономической теории отсутствует, — этот мир растет и становится все более важным для мирового сообщества в целом. Именно поэтому методы когнитивного и институционального анализа деконструкции этого понятия становятся — и неизбежно должны стать основными — как в теории демократии, так и в связанной с ней множеством теоретических уз общей социальной и экономической теории.

Автор:  В. М. Сергеев

Источник:  Политология: Лексикон. Под редакцией А. И. Соловьева. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007