ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИДЕОЛОГИЯ

Историческая эволюция политики всегда демонстрировала зависимость ее эволюции от доктрин, сознательно заданных программ преобразования социальных отношений, разнообразных массовых и групповых настроений и даже флуктуаций индивидуального сознания. Ретроспективный взгляд на такие связи показывает, что изменения в способах формирования нормативно-символической сферы и отправления власти ведут к становлению новых политических порядков и подвижкам в организации власти. Как показала история, самым мощным инструментом таких преобразований является политическая идеология. Эту форму политических представлений в самом общем виде можно рассматривать как систематизированную и концептуализированную совокупность идей и установок, предназначенных для идентификации и самоорганизации групп в пространстве власти, артикуляции и презентации их интересов, а также соответствующих изменений в государственной политике (политической системе) на основе коллективных (корпоративных) представлений о прошлом, настоящем и будущем развитии общества. Формируется специальными представителями профессиональных (академических) и правящих кругов.

 С момента своего исторического появления в ХVIII в. термин «идеология» неоднократно менял свои значения и смыслы. Предложенная его автором, французским ученым Д. де Траси трактовка идеологии как «науки об идеях» не закрепилась и с тех пор данный феномен интерпретируется в качестве особой формы «мировоззрения», «светского аналога религий», «системы убеждений», «культурной системы», совокупности «базовых аксиом», формы «политического языка», специфической «операционной программы», «свода идей и законов», «ценностей правящего класса», а также целого множества других понятий. Приписывание идеологии множественности значений выражается и в различном понимании ее социальной роли. Здесь диапазон оценок столь же велик и колеблется от комплиментарных оценок ее непременно «господствующей» роли как «социального цемента» общества до уничижительных трактовок как «служанки власти». Причиной столь яркой полисемантичности идеологии прежде всего служит междисциплинарный характер изучения данного феномена в рамках множества наук: от социальной философии до структурной лингвистики. Свое влияние оказывает и состояние интеллектуального климата на тех или иных этапах развития общества, где доминирующие теоретические направления задают собственные коридоры возможностей для концептуально-интерпретационных схем описания идеологии.

Первую попытку создать научную теорию идеологии предприняли К. Маркс и К. Мангейм. Первый рассматривал ее как производную от экономики и соответствующих позиций господствующего класса форму сознания, так или иначе искажающую реальность и тем самым противопоставляемую научному знанию. Мангейм подходил к анализу идеологии более нейтрально, рассматривая ее скорее как некую социальную и аналитическую линзу, отображающую различные точки зрения и позиции (групп) людей, включенных в поток социальной жизни. Тем самым идеологическая позиция признавалась как органически присущая социальному познанию человека, а задача ученых состояла в том, чтобы отграничить научное знание от позиции субъекта. Главное, однако, состояло в том, что уже в то время в трудах этих мыслителей идеология понималась как непременный и важный фактор политического развития общества, механизм эволюции государства и власти, инструмент организации коллективного действия и группового доминирования. В дальнейшем ученые, принадлежащие к различным научным направлениям и школам, предлагали собственные версии описания природы, функций и механизмов формирования идеологии. Хотя и тогда, и сегодня преобладает отношение к идеологии как к идейным комплексам, частично сближающим ее с мифом и религией.

 В основном многогранность идеологии изучалась через описание ее черт как механизма организации коллективных действий, способностей доминирования в общественном сознании и подчинения себе основных рычагов власти, осуществления легитимации власти, ориентации масс и артикуляции их интересов и мобилизации активности, идентификации личности и т. д. Активно изучался и аппарат внедрения идеологических представлений в связи с деятельностью СМИ и других политических институтов. В 50– 60-х гг. прошлого века Р. Арон, Э. Шиллз, а чуть позже Д. Бэлл и С. Липсет поставили вопрос о «конце идеологии». И хотя такой ракурс исследования в основном был связан с критикой тоталитаризма и особенно сталинизма как той формы организации власти, при которой идеология превращалась из фактора правления в принципиальное основание всей системы политического господства, идеи такого рода до сих пор остаются в арсенале ученых. В широком комплексе теоретических представлений следует особо отметить идеи К. Гирца и П. Рикера, предложивших понимание природы идеологии в связи с символической структурой социального действия, что качественно расширило онтологические основания анализа. В частности, идеология понималась ими как некая пластичная по своей природе совокупность символических матриц или интерпретационных кодов, которые схематизируют образы социального устройства и помогают человеку координировать свое поведение в сообществе других людей. Таким образом, идеология становилась определенным механизмом интеграции социума на основании воспроизводства соответствующих норм и образцов активности.

Осмысление и переосмысление места и роли идеологии в современном обществе идет и в настоящее время. Однако, и сегодня этот термин не просто используется, что называется, «по назначению», описывая, к примеру, процессы формирования разнообразных политических доктрин и учений, но и нередко функционирует в значительно более широком предметном поле, предлагая, в частности, свой эвристический потенциал для отображения совершенно иных по характеру идеальных контактов политических акторов с властью и даже претендуя на интерпретацию всех информационнокоммуникативных политических взаимодействий. Более того, разнообразные концепты «сознания», «ценностей», «мировоззрения», «коммуникаций», «текста», «дискурса» и др., отображая различные — когнитивные, онтологические, семантические, конкурентно-состязательные или иные аспекты, зачастую строили значения идеологии, используя лишь частные параметры активности «человека политического». Одним словом, чтобы снизить произвольность и сугубо расширительные трактовки понятия, не учитывающие специфики политической сферы общественной жизни, предопределяющих возможности существования и использования идеологии (и одновременно накладывающих ограничения на ее концептуализацию), следует особо подчеркнуть ряд принципиальных предпосылок.

Во-первых, идеология не может исчерпать собой всего духовного, идейного, а еще шире — идеального, субъективного содержания политики и потому реально существует только наряду с другими формами присущего этой области жизни сознания: политической психологией, обыденным сознанием, элитарными и массовыми убеждениями, духовными традициями, стереотипами, символами и другими неинституациональными образованиями, выполняющими собственные функции в организации публичной власти. Во-вторых, исходя из дифференцированного понимания субъективной сферы политики, логично рассматривать идеологию как продукт особой исторической эпохи, что делает невозможным ее понимание как непременного фактора политического развития и одновременно заставляет ставить вопрос о ее исторической эволюции (а следовательно, и возможности завершения ею своей исторической биографии). И, в-третьих, в различных исторических эпохах или на различных уровнях существования политики идеология обретает свое особое место, сохраняя те или иные возможности и функции в поле власти. Точнее говоря, при наличии неких универсальных параметров у идеологии всегда сохраняются свои особые, свойственные историческим этапам, черты, свойства, задачи. К примеру, современная действительность позволяет понять, что механизм идеологической идентификации не может действовать столь же эффективно в условиях массового распространения постматериальных ценностей, как и на заре становления индустриализма. Наиболее универсальным идеальным основанием политики является символ, отражающий производство (обращение) смыслосодержащих контактов акторов и внутреннюю форму их коммуникации в сфере власти. Другими словами, на основе обращения символических представлений формируются все компоненты механизма властвования и организации политического пространства.

Однако, как показывает историческая практика, в процессе политгенеза символические конструкции функционировали не только в виде систематизированных представлений — доктрин, учений, концепций, но также и различного рода верований, традиций, обычаев, стереотипов, ритуалов, предрассудков, а то и просто страхов и первичных эмоций. Оценивая характер политгенеза, можно утверждать, что в зависимости от уровня интересов и развития человека в политике использовались различные матрицы, универсальные конструкции, задающие основные смыслозначимые образы для поддержания базовых политических коммуникаций элитарных и неэлитарных кругов. На начальных стадиях политгенеза в виде такого рода матрицы, организующей политическое сознание общества, выступал миф, духовное средоточие народных мистерий. Будучи формой синкретического мироощущения, сформировавшегося еще до возникновения политики, этот тип символизации использовал в качестве основного механизма рефлексии фантастические образы богов, демонов или героев, не только идеализировавших будущее, но и включающих в себя его дихотомическое противопоставление настоящему. За счет такого «наивного олицетворения» действительности формировавшиеся фантастические образы не столько объясняли реальность, сколько транслировали принимаемые за подлинную реальность коллективные переживания и впечатления. Будучи ограниченной рефлексивными возможностями мифотворчества, производство политических образов не предполагало особых логических приемов (для обоснования сложившейся картины мира, футурологических проектов), полагая основными механизмами символизации веру, обычаи, традиции или же героизацию конкретных жизненных примеров. По этой причине производство символических образов было неразрывно связано с сакрализацией событий и личностей, подкрепляемой разнообразными сказаниями и легендами. Причем, в утверждавшемся таким образом ориентационном контексте каждый образ нес ожидания желанного будущему. В целом можно сказать, что символизация и побуждаемая мифом система политических действий, основанная на предписанном вероучении, носила откровенно культовый характер. Главными элементами символических конструкций, закладывавшихся в оценку событий, становились догмы и (прото) моральные принципы. За их рамками реальные события утрачивали смысл и интерпретировались как элементы, не заслуживающие оправдания и потому находящиеся как бы за гранью бытия.

В отличие от мифов сформировавшиеся позже религиозные матрицы, также исходя из целостного мировосприятия мира политики, закладывали в основание символизации совершенно определенные нравственно-этические картины мира, активизируя таким образом в качестве основного способа диагностики действительности человеческую веру. Религиозный тип рефлексии усложнил механизмы символизации, сформировав, в частности, представления о дифференциации мира (поскольку, например, Откровение понималось как учение, данное одним, но не «другим») и введя таким образом в механизмы политической идентификации вместо критериев родственной и соседской солидарности элементы идейной общности единоверцев (т. е. тех, кто разделял известные убеждения и придерживался обоюдных обязательств). Учитывая же, что впоследствии распространение такого рода нормативно-символических конструкций повлекло напряженность между приверженцами разных конфессий, можно констатировать значительно более высокий уровень конфронтационности развития политики по сравнению с временем «владычества» мифологических конструкций. Качественные подвижки в формировании политики отобразило возникновение идеологий, которые, начиная с Нового времени, стали кардинально преобразовывать духовную вертикаль власти, постепенно вводя в нормативно-символические конструкции более «абстрактные» и «систематизированные представления» о сущности власти и условиях адаптации граждан в политическом пространстве (Й. Шумпетер).

Конечно, идеология не претендовала на то, чтобы определить все системы представлений человека. Идеологические конструкции оказались не столь пластичны. В одних исторических или ситуативных рамках они создавали символические образы, а в других нет. Например, президент дома и на работе. По своей политической природе идеологии прежде всего выступали орудием консолидации групп как основных конкурентов в сфере государственной власти. Но стремясь сформировать консенсус относительно базовых предпочтений крупных социальных аудиторий (классов, наций, слоев), идеологии пытались утвердить тот или иной смысл понимания мира на основе рационального отношения к действительности. Более того, не ограничиваясь задачами интерпретации мира и групповой идентификации, они содержали активное преобразующее и побуждающее начала, стремясь к преобразованию действительности на основаниях своих идеалов и ценностей. Такие изменения характера символизации были неразрывно связаны с возникновением рыночных отношений, изменением характера конкуренции за власть и постепенной заменой этической аргументации, лежащей в основе мифорелигиозной рефлексии, на рациональное обоснование интереса, концептуализировавшего субъективное отношение политических акторов к власти. Причем, если мифо-религиозные формы символизации обладали каким-то не вполне осязаемым отношением к «прогрессу» или «упадку» общества (т. е. содержали, но не культивировали в себе некий ген идейности), то в идеологиях эти критерии оценки социальной динамики приобрели едва ли не центральное значение. Стремясь подчинить себе общественное сознание на основе смысловых концептов «справедливости», «свободы», «национального превосходства» и др. (вводящих в политическую коммуникацию не только собственные цели, но и языки (новоязы) и знаковые конструкции), идеологии активизировали и политизировали общественное сознание на основе собственного видения будущего. Именно благодаря идеологиям, эпоха Modernity стала местом сосуществования различных политических проектов, альтернатив и вариаций развития общества. Благодаря идеологиям, основным механизмом политического развития социума стала локально-групповая консолидация общества, а целостность последнего стала формироваться в процессе идеологической борьбы. И хотя нагнетание полемичности нередко провоцировало кризисы, все же именно идеологическая полемика стала основой постепенного вызревания гражданского общества и формирования политической демократии. И если вначале идеологии стимулировали межгрупповые конфликты на ценностной основе, то постепенно, в процессе эволюции они обратили их в форму соперничества и даже прагматического сотрудничества частных интересов крупных социальных акторов. Впоследствии основой же устранения идейной противоположности и острой конфронтационности идеологий стала политика центризма, приведшая к формированию внутренне интегрированного, ценностно-гомогенного общества в поздне-индустриальных странах.

В самом общем виде переход к идеологическим способам формирования символических представлений был обусловлен становлением рыночных отношений, в свою очередь предопределившим претензии на участие во власти третьего сословия, т. е. появление нового уровня конкуренции за государственную власть. Эти широкие социальные аудитории, не имевшие опыта — а порой и элементарных представлений о возможностях власти, нуждались в развернутых образах мира политики, способных дать им хоть сколько-нибудь устойчивые ориентиры оценки своего настоящего, понимания будущего. Не случайно возникновение идеологической аргументации таких классовых интересов было отмечено появлением духовных конструкций (либерализма, консерватизма и коммунизма), предложивших людям не только политические, но и мировоззренческие системы ориентации в сфере публичной власти. Именно такой способ аргументации был наиболее адекватным для того этапа, отвечавшего требованиям влекомых в политику широких социальных слоев. Коротко говоря, такая ситуация и вызвала к жизни механизмы конкуренции, выбора людьми духовных конструкций, отображавших различные оттенки их групповых интересов и тем самым усиливавших социальную дифференциацию общества. Можно даже сказать, что завоевание группами населения тех или иных статусов и ресурсов на политическом рынке непосредственно зависело от их использования тех или иных идеологических форм. Однако, став источниками политической идентификации, идеологии превратились и в наиболее эффективное средство использования всего социально-конструирующего потенциала политики в целом. Идеологическая аргументация интересов (рассчитанная как на публичное, так и непубличное коммуницирование), задавалась элитарными группами, опираясь при этом и на позицию гражданского населения. Однако в целом появление идеологий укрепило главенствующее положение элит в производстве символов и вообще интеллектуальных продуктов в политическом пространстве. Идеологический концепт представлял собой духовное орудие элитарных слоев, обеспечивавший превосходство их интеллектуальных продуктов на политическом рынке, и давая им возможность лидировать в оценке событий, придании им политических значений, а, следовательно, и в формировании соответствующих целей развития общества. Таким образом, идеология стала надежным механизмом сокращения зазоров между политическими проектами властей с одной стороны, и запросов к ней со стороны населения, с другой. Другими словами, идеология доминирующих групп, власть предержащих стала инструментом поддержания социального господства, самолегитимации режима. В то же время важно видеть, что идеологический способ символизации политических представлений повлек идейное сплочение различных корпусов граждан с элитарными группировками и, как следствие, привел к дифференциации правящего слоя, став, таким образом, механизмом определенного разрушения — по крайней мере былого — корпоративизма правящих кругов. Так что идеологии создали особый тип коммуникации элитарных и неэлитарных слоев, особую систему представительства гражданских интересов.

Стихийное самовозрастание роли идеологий (которые, появившись на политической сцене, отнюдь не уничтожили ни мифы, ни религиозные конструкции, лишь вытеснив их на периферию политического дискурса) в политическом пространстве усложнило содержание политических отношений. Прежде всего это проявилось в качественно возросшем уровне теоретизации политической коммуникации. Впитав и умножив присущий мифам и религиозным системам импульс конфронтационности, идеология дифференцировала универсализм прежнего мировосприятия политики на партикулярные системы ценностей. Логика объяснения источников и пределов власти стала строиться на основе групповых приоритетов, создав основание для корпоративного сплочения отдельных корпусов граждан и соответствующих элитарных образований, идейной консолидации социальных и национальных общностей. В этом смысле борьба идеологий обнажила и усилила классовое, партийно-политическое противостояние за выбор социальной траектории развития общества. Как интеллектуальная система идеология предстала средством упрощения мира политики, стремящегося вытеснить чистые эмоции из сферы мотивации массового политического участия. Идеологии, даже внушая иллюзии, но теоретизируя и обобщая факты действительности, стали механизмом развития и формализации общественного самосознания. Через систему их логических доказательств элиты создали механизм рефлексивного преодоления кризисов развития, усиливающий рационально-аналитические способы реакции общественности на любые социальные фрустрации и конфликты. Хотя длительный исторический опыт показал ограниченность утопических идеологических конструкций для проектирования политического пространства, опасность чрезмерной идеологизации политической жизни, подпитывающей как произвол элит, так и охлократические тенденции населения.

Взяв на себя миссию концептуального и непротиворечивого обоснования политического будущего, встраивания этих проектов в существующие картины мира, идеологии так или иначе утверждали власть идеалов, сознательно построенных схем, априорных планов над реальным миром человеческих отношений. Но создавая идейную взаимосвязь верхов и низов, идеологии давали возможность приобщиться к целям развития государства каждому гражданину, каждому социальному атому общества. В этом своем качестве идеологии стали важнейшим источником политической жизни, побуждая не только толкование того или иного события, но и практические формы участия граждан. Правда, на определенных исторических этапах идеология постоянно переступала логико-рациональные ограничения, пытаясь сыграть роль ценностно ориентирующей системы. Апеллируя к убеждениям граждан, идеологии создавали дополнительные мобилизационные возможности в политической игре. Одновременно идеологии способствовала и технологизация политических коммуникаций, в конечном счете обозначившая качественное возрастание роли специальных техник и методик формирования символических представлений граждан. По существу идеология стала первой формой идейной легитимации власти, предполагавшей использование специализированных приемов и методов информирования и населения и обеспечения его контактов с властью. Например, в части производства политических лозунгов и программ или же идейного завоевания общественного сознания идеология предложила разветвленную систему пропагандистских техник обработки общественного сознания и манипулирования мнением граждан.

 Современный политический дал примеры массового применения маркетинговых и немаркетинговых способов информационного воздействия прежде всего как технологически (и технически) оснащенных стратегий государства и его контрагентов на информационном рынке. В то же время, развитие методик идейного завоевания общественности выявило и пороговый характер отдельных информационных технологий (в частности, индоктринации), утверждавших, в частности, нормативные и целевые приоритеты в сознании людей средствами, превышающими их психологические возможности в восприятии политической информации. Возникновение на политическом рынке идеологий способствовало и профессионализации политики, сформировав особый социальный слой идеологов, выступающих в качестве самостоятельной профессиональной страты, обслуживающей формирование и применение идеологий в публичной сфере. Благодаря им, идеологическая деятельность последовательно институализировалась и, укрепляя свои позиции в механизмах распределения власти, стала в отдельных политических системах (в частности, в тоталитарных) краеугольным камнем всей системы правления. Именно идеологи стали тем актором, которые постоянно усиливали мировоззренческие претензии идеологии, предлагая обществу такие интеллектуальные конструкции, которые претендовали на роль ценностных принципов, способных ориентировать граждан и за пределами политической жизни. (К слову сказать, именно эта дисфункция породила в среде приверженцев тех или иных идеологий группы фанатиков идеи, по сути, возродивших сакральные механизмы символизации, характерные для мифологической и религиозной матриц). Примечательно также, что духовное творчество идеологов не только оформляло различные оттенки групповых требований, но активно встраивало в них собственные, порой значительно отлетавшие от жизни предпочтения, в силу чего содержание идеологий стало неизбежно транслировать в политику весьма далекие от жизни футурологические проекты. Так что, с момента своего исторического возникновения производство идеологических символов стало использовать и более разностороннее интеллектуальное «сырье», чем «объективные» интересы населения.

Обобщенно оценивая эти тенденции, можно утверждать, что идеологии возвестили тот временной отрезок развития политики, когда сутью отношений человека с властью стала защита групповых интересов и основанных на них индивидуальных прав. В этих условиях политическая стабильность стала в немалой степени определяться характером представлений населения, которые, в свою очередь, зависели от возможностей той или иной идеологической конструкции к логическому «опрокидыванию» настоящего и проектированию будущего. В конечном же счете эта идеологическая «просветленность» мира политики для человека создавала предпосылки для укоренения его рациональных взаимоотношений с государственной властью и вообще политическим институтами. Коротко говоря, идеология обрела свой политический статус в связи с потребностями в формировании публичной сферы политики и налаживания рациональных форм консенсуса в борьбе за власть и управление государством. Идеологическая аргументация сформировала в политическом пространстве систему представительства, основанную на деятельности партий как специализированных структур, чья деятельность направлена на завоевание высшей государственной власти и ее подчинение тому или иному идейно обоснованному проекту. Именно идеологическое противоборство в конечном счете способствовало и становлению демократии (той формы организации власти и политического пространства, которые формировались на основе группового противоборства).

В то же время по сути своей идеологии были и остаются духовным орудием элит, использующими их в качестве средства, рациональной организации и управления политическими изменениями, а, следовательно, и средства борьбы с теми массовыми инстинктами, которые способны изнутри взорвать их рационально сконструированные институты. Оценивая исторические перспективы идеологии, следует констатировать, что в современных условиях идейные сцепки, комбинации представлений, гибридизация идеологий, формирование «идейных кластеров» (М. Фриден) становится одним из основных механизмов ее позиционирования в пространстве политики. По мере исторической эволюции эпохи Moderniti происходила неизбежная рутинизация идеологий, предполагавшая соответствующую достройку и институализацию нормативно-символической сферы. Этот емкий и многосложный процесс был неразрывно связан как с догматизацией тех или иных постулатов отдельных учений, так и с обновлением идейного спектра идеологий; он возвещал и попеременное падение, и усиление роли идеологий в различных регионах и странах мира; сопутствовал как нарастанию конфронтационности, так и идейному синтезу родственных систем политических ценностей; демонстрировал как тенденции к безбрежной диверсификации и разнообразию политического развития, так и абсолютизацию универсализма ряда идейных течений, пытавшихся жестко настаивать на собственных идейных критериях рационализма.

 В то же время крайне показательно, что ряд тенденций в развитии индустриального общества, обусловивших, в частности, явно выраженное отсутствие потребностей широких слоев населения в политическом участии, сближение позиций групп по вопросам защиты гражданских и политических прав, а также некоторые другие факты (А. Арон, Д. Белл, Дж. Шилз, С. Липсет и др.), стали настойчиво сигнализировать о минимизации значения идеологии как в субъективной сфере политики, так и в механизмах власти. Сформировавшийся в 70-е гг. ХХ в. концепт «конца идеологий», выразив разочарованность широких слоев западного общества в коммунистической идеологии, воспринимавшейся как антипод рациональности, и активно выступив против любых «догм», не улавливавших нараставшее усложнение мира, высветил тенденцию значительно более широкого масштаба, позволившую уже тогда поставить под сомнение вечность политического статуса идеологий. Причем не только в силу воплощения ею «ложной действительности» (Т. Адорно). Правда, последовавшая вскорости волна освободительного движения (возвестившая очередное пришествие в политику широких социальных слоев в странах третьего мира), несколько смикшировала масштаб этих прозрений, на время заморозив глубокий скепсис в отношении политической роли идеологий в эволюционировавшем индустриальном обществе.

С высот сегодняшнего дня можно было бы сказать, что события того исторического периода в большей степени подкрепили идею волнового характера эволюции идеологий в нормативно-символической сфере. Практика дала многочисленные примеры того, как в зависимости от состояния политической сферы идеология то усиливает (идеологизация), то снижает свои позиции (деидеологизация), то вновь их восстанавливает (реидеологизация)1. В плане же общего вывода можно было бы выдвинуть идею, что наличие и продолжительность фаз усиления и снижения влияния идеологий в конечном счете обусловлены степенью массовости политического участия, так или иначе требующего определенного уровня проясненности людьми целей власти и удовлетворенности своих базовых интересов. В то же время постиндустриальная фаза развития западного общества выявила не только волновой характер динамики идеологий, но и более существенные мутации, просигнализировав о качественных изменениях в механизмах формирования нормативно-символической среды и, как следствие, политического пространства в целом. В частности, постсовременность возвестила принципиальное возвышение роли информационных ресурсов в жизни общества (органически связанной с техническим перевооружением социальных коммуникаций в целом), а равно и наиболее значимое для политики изменение, а именно, массовизацию общества, практически девальвировавшую былые групповые источники политической идентификации и возвестившую усиление роли индивидуальных запросов граждан в отношениях с государством. В этой связи было бы уместно вспомнить, что еще С. Московичи, говоря об особенностях ХХ в., утверждал, что он дает возможность соединить возможности политики с действием средств коммуникации, позволяя, как он выразился, «смешивать» личности и классы в одну массу. И надо сказать, что время полностью подтвердило эту мысль. Коротко говоря, человек в обществе постдефицитной экономики становится, по мысли С. Даннелса, продуктом развития свободы и потому, испытывая дефицит ответственности, начинает руководствоваться гедонистическими (и в известной степени космополитическими) ценностями, стремясь при этом еще больше снизить ограничения, вводимые как обществом, так и государством. Как справедливо отмечает в этой связи В. А. Красильщиков, в русле формирования этого нового устанавливающегося контракта человека с властью осуществляется переход «от внешней детерминации жизнедеятельности человека и структурированных общественных отношений к самодетерминации» и формированию отношений «свободной индивидуальности». Что в конечном счете качественно меняет принципы и механизмы включения индивида в политическую сферу. Такая индивидуализация политического пространства, наложившись на систему правовых гарантий гражданских, политических и социальных прав личности (независимо от ее групповой принадлежности), параллельно как бы выключила из политического дискурса целые блоки традиционных для модерна проблем (например, проблематику прав человека, предполагающую уже использование не

столько политических, сколько правовых или даже моральных регуляторов). Это не говорит о политической бесконфликтности этих обществ, но свидетельствует о достижении качественно иного уровня стабилизации власти, и ее отношений с обществом (одно из ярких подтверждений которым — применение правовых процедур для окончательного выбора Президента в США). В любом случае качественное видоизменение «повестки дня» в сочетании с усилением индивидуализации запросов к власти стали провоцировать массовое проявление конформизма и того «демократического потребительства» населения, которое фактически означало тенденцию к отказу от активного участия широких слоев населения в политической жизни.

Несомненно, что ориентир на индивидуальные проекты в отношениях с властью не просто снижает ценность групповых приоритетов, но и стимулирует потребность в новых способах политической коммутации элит и неэлит, которые учитывали бы реальные сложности общения властей с самостоятельным и апатичным человеком (и к тому же обладающим еще и новыми техническими возможностями для ведения такого диалога). В таких условиях, даже проникая в массовое сознание, идеологические схемы не могут сравниться по привлекательности с индивидуальными оценками и проектами и потому теряют былое главенствующее значение для производства символов, превращаясь в один из элементов пестрого мультикультурного интеллектуального пространства. При этом они утрачивают способность как к унификации сознания широких слоев, так и к мобилизации политического участия. В таких условиях связь политической рефлексии и практики становится более опосредованной и краткосрочной. Более того, сама потребность в таком характере отношения человека к миру стремительно падает. И хотя численность социальных объектов, подвергаемых рефлексии, а следовательно, и количество абстракций возрастает, что формально свидетельствует о расширении возможностей репродукции политических фактов, тем не менее функционально они становятся все менее востребуемыми. Не говоря уже о том, что доверие к доктринально заданным образам политики в массе своей явно не увеличивается.

 С принципиальной точки зрения причины такого изменения положения идеологии в условиях постсовременности касаются трансформации структуры самого политического факта. Так, появление в политическом пространстве элементов гиперреальности, а следовательно, и принципиальная неотличимость симулакров (искусственно сконструированных явлений) с реально произошедшими событиями, делают диагностику еще более относительной. Но самое главное, что все вербальные компоненты начинают в этих условиях ориентироваться уже не на групповое, а индивидуализированное и ситуативное шкалирование событий. Помимо этого, место рационально обоснованных идеологических проектов развития все интенсивнее начинает замещаться другим механизмом обновления политических порядков, а именно — «демонстрационным эффектом», предполагающим произвольное заимствование тем или иным актором конкретного положительного опыта и его перенесение на национальную почву. Этот способ оценки предоставляет еще большую свободу проявлениям субъективности, формам очеловечивания политики, а в ряде случаев демонстрирует даже волюнтаристский подход к оценке и проектированию политических отношений.

Однако, в любом случае этот способ реформирования мышления и практики становится сегодня универсальным механизмом трансинноваций, способным действовать даже в культурно неадекватной среде. Таким образом, оценка действительности с элементами гиперреальности (не дающей возможности отличить правду от вымысла) в основном происходит не на основе концептуально-группового осмысления происходящего, а посредством краткосрочных чувственных оценок и стандартов, заданных конкретным актором. Политические конфликты и кризисы оцениваются не концептуально, а с пониманием их относительности и условности для индивидуального существования, включая в сознании человека механизмы «скепсиса», «самоиронии» и «пародийного нигилизма» по отношению к действительности. По сути такие изменения означают, что оценка и выбор политических приоритетов все чаще происходят без какойлибо заранее предустановленной системы координат. Главным критерием отношения к политической действительности становится прагматизм, привязка к контексту, конкретным субъектам и способам их деятельности. Причем характерно, что такое положение сохраняется не только у конкретного индивида, но и в системе принятия решений, где государство все больше ориентируется на более прагматичные и оперативные системы информации, не прибегая к идеологическим концептам. Характерно, что, по мнению М. Кастельса, именно культура «каждого отдельного решения» соответствует духу времени и свидетельствует о постепенном становлении грядущей «культуры сетевого общества». Тот факт, что характерная для идеологий идейность, отображающая групповые критерии, не является обязательной для понимания людьми политического значения того или иного события и не служит основанием их адаптации в политической сфере, показывает, что идейный субстрат, который содержат идеологии и создаваемые ими на этой основе политические проекты, сегодня стремительно теряют возможности для формирования символической реакции граждан. Он уже не является самодостаточными для налаживания коммуникации с государством. Ослабление функциональных возможностей идеологий связано и с тем, что в условиях рынка информационные продукты столь неоднозначно используются потребителями. Тем самым в значительной мере снимается сама проблема целевого использования нормативно-символических конструкций для детерминации, побуждения мышления и действий реципиента. Иными словами, в постсовременных условиях интеллектуальные результаты идеологического процесса начинают утрачивать способность к мобилизации поведения на основе заранее заданных целей. Таким образом объективно складывающиеся условия существенно корректирует функциональную нагрузку идеологий в нормативно-символической сфере политики.

Нельзя не упомянуть, что возможность ориентации акторов на индивидуальные смыслы в политике объективно свидетельствуют о появлении у общественности в целом способности продуцировать собственные интеллектуальные, политически значимые продукты. Однако надо признать, что — по крайней мере в настоящее время — даже получив возможность формировать собственные интеллектуальные продукты на информационном рынке и тем самым качественно повысив свой статус, массовое общество тем не менее не преодолело информационной зависимости от правящего класса. Более того, эта зависимость даже усилилась в силу концентрации наверху технологических возможностей за контролем над политическими инфотрафиками. Одновременно повысилась и роль профессионалов в диагностике. Констатируя складывающиеся в эпоху наступления постсовременности тенденции, ни в коем случае нельзя упускать и то, что ослабление групповой идентификации и индивидуализация связей человека и государства формируют новый тип представительства интересов общества, в котором место партийных институтов начали занимать технотелемедиумы (и прежде всего электронные СМИ), превращающиеся сегодня из обычных трансляторов информации в связующие структуры общественности и власти. И несмотря на наличие СМИ, являющихся как бы придатком определенных партийных институтов, в целом их принципиальная зависимость от спроса на информационном рынке (все больше и больше определяемом индивидуальными и микрогрупповыми пристрастиями) формирует у этого политического института довольно явную тенденцию к деидеологизации, и в этом смысле — к совмещению разнообразных оценочных шкал: идеологических, эмпирических, эмоциональных и иных прочих. Конечно, мы бы сильно исказили положение, не указав, что и в условиях исторического наступления постмодерна все еще присутствует потребность в объясняющих политический миропорядок идеологических схемах. Макрогрупповые формы политического участия, спровоцированные, например, потребностями в национальной консолидации, вспышками мессианства, амбициями оппозиционных элит и другими факторами и в особенности — хаотическими тенденциями на международной арене, вызывают к жизни различные идейные конструкции (такие, например, как доктрины «золотого миллиарда», «стран-изгоев», «трансатлантизма», «новых стен» в объединенной Европе и т. д.), которые ориентируют те или иные политические силы в современных отношениях.

Однако, думается, что такого рода факты не могут компенсировать действие значительно более мощных исторических тенденций, которые возникают на историческом перекрестке модерна и постмодерна. И хотя во внешнеполитической сфере идеологии явно претендует на относительно длительное существование, все же нельзя не видеть, что идеологический схематизм ограничивается нарастанием прагматизма правящих кругов и прогрессирующим снижением влияния идейных разногласий на поведение широких слоев населения. Даже оставаясь определенным орудием «разогрева» общественного мнения, ведения публичного дискурса, идеологические конструкции собирают все меньшую социальную аудиторию. И главное — все в меньшей степени продуцируют у населения символические образы. И это при том, что по ряду позиций в мире (или в группе стран) нарастает единодушие, что делает мир более политически однородным. (Уместно вспомнить, что Ф. Фукуяма как раз и прогнозировал нарастание единообразия политического проектирования, на которое уже не могут сильно повлиять разные типы идеологий.) Характерно, что в таких условиях главной проблемой становится сама задача обеспечения взаимодействия обретающих все большую самостоятельность элит и дистанцирующихся от механизмов принятия решений групп рядовых граждан. В этом отношении сам факт коммуникации между ними становится самодостаточным условием формирования духовной вертикали, и как следствие — самоорганизации всей политической сферы. Поскольку для сохранения механизма политического властвования жизненно важно обеспечить контакт ориентированных на частичное общение контрагентов (элит и неэлит), их объединение в некую политическую общность, коммутация утрачивает статус технически-связующего процесса общения власти и общества и становится эпицентром политики, важнейшим способом ее социальной репродукции. Обеспечивая связь власти с индивидуализированной массой (более требовательной и отстраненной от политики одновременно), коммуникация перестраивает структуру поля политики, предопределяя характер организации властных порядков. Коротко говоря, одновременное усечение ценностно-ориентирующей и идеально-конструирующей функций идеологии, а также сужение пространства для ее политического существования позволяют говорить, о том, что она подвергается исторической маргинализации. Ее перемещения по политическому пространству, попытки сохранить некоторые ниши еще могут иметь некоторые шансы на успех, особенно в связи с активизацией крупных социальных (национальных) групп или помощью государства. Но и в этих случаях ей необходимо заново кодировать себя как духовную силу, способную продуцировать нормативно-символические формы, создавать конкурентную систему коммуникации. Но в любом случае совершенно очевидно, что вытеснение идеологии на политическую периферию свидетельствует об утрате ею исторического лидерства в формировании нормативно-символической сферы.

По сути, ее нынешние возможности связаны лишь с частичной трансляцией интересов граждан. Так что использование политическими акторами идеологических конструкций в их прежнем качестве (и особенно государствами при принятии решений) вольно или невольно приближает их к своим пределам влияния на власть и общественное мнение. Сказанное выше дает основание критически отнестись к позициям ученых, исповедующих комплиментарное отношение к идеологии. Так, вслед за Альтуссером, наиболее ярко сформулировавшим тезис о вечности идеологий, подобные утверждения делают и ряд отечественных авторов, предполагающих, что идеология «является жизненно необходимой в любом обществе — и в классовом, и в доклассовом, и в посткласссовом, т. е. можно сказать, что она бессмертна». Более осторожен У. Матц, который, хотя и признает «косвенное выражение спроса на идеологию в эпоху постмодерна», все же полагает, что рефлексия данного типа остается необходимым инструментом преодоления кризиса в политическом процессе. Также — пусть и драматически — ряд ученых сохраняет идею о доминирующем статусе идеологии, ее роли в деле организации будущего политического процесса. Так, И. Валлерстайн и Дж. Сорос опасаются, что именно определенные идеологические конструкции послужат основанием скорого поражения цивилизации и пришествия нового варварства. А некоторые теоретики полагают даже, что современные информационные процессы в российском обществе — под влиянием «имперской идеологии США» — уже сегодня являются механизмом реконструкции «неототалитаризма» (В. П. Пугачев). По-своему сохраняют статус идеологий и ученые, которые полагают, что сложившийся циклизм в функционировании идеологий сохранится и в грядущем миропорядке. Как пишет, в частности, А. Май, «мода на идеологию вне зависимости от ее содержания должна повторяться каждые тридцать лет, когда выросшее новое поколение интеллигентов создает идеологию, декларирующую его историческую миссию… и оправдывающую приход к власти молодой элиты». Думается, однако, что так можно было оценивать ситуацию лишь ретроспективно. В нынешних же условиях, когда механизмы информационного обмена элит и неэлит ставят в центр своих отношений не идейность, а плотность коммуникативных связей и индивидуальные жизненные цели, такие поколенческие циклы не в состоянии преодолеть ограничения, накладываемые сменой эпох. На наш взгляд, наличие такого рода оценок связано с тем, что мы являемся современниками процессов смещения идеологии на историческую периферию, и очередного изменения средств ее организации духовной вертикали власти, идеальных форм политического регулирования.

Наступление эпохи более индивидуализированных связей общества и государства, показывающих обременительность групповых способов политической идентификации, свидетельствует о качественной перестройке нормативно-символической сферы. С одной стороны, складывающиеся реалии требуют существенного упрощения духовных механизмов и, в частности, качественного снижения абстрактной рефлексивности, утрачивающей свою функциональность в поле публичной политики. По сути такие формы обеспечения борьбы за власть являются таким же рудиментом, как хвост у человека. С другой стороны, поддержание нового типа отношений массового общества с властью предполагает применение более сложных и гибких методов коммуникации, построения информационной вертикали, связывающей элиты и неэлитарные группы населения. В сложившемся положении появляются и выходят в лидеры новые инструменты формирования нормативно-символической сферы, которые позволяют сохранить самою коммуникацию в политике, обеспечить контакты власти с ускользающим из политики человеком. В этом контексте и стоящая перед нормативно-символическими средствами задача сводится к тому, чтобы повысить степень общительности масс, «разогреть» ее до необходимой формы участия и поддержки конкретного политического проекта, нарастить коммуникативный потенциал акторов. В конечном счете, критерии эффективности нормативносимволических форм зависят от их способности вызвать коммуникацию массового субъекта с властью. Поскольку продуцирование нормативно-символических средств в пространстве политики устанавливается не на основе групповой идентификации, а на основе конкретных, привязанных к реальному контексту информационных поводов (в том числе и сознательно выстроенные), инициирующих обращение населения к власти, то место громоздких для таких целей идеологий, с их программами, лозунгами и прочими формами заменяют куда более подвижные, маркетинговые, рыночные конструкции и прежде всего — политическая рекламистика. Именно она, используя легкий и даже тривиальный язык общения и превращая в этих целях в инструмент коммуникации речь, сообщения, образы, убеждения и иные элементы человеческой активности, способна поддерживать спорадический характер использования людьми механизмов политики для защиты своих интересов. В связи с такой трансформацией несущей идеальной матрицы главным системообразующим конструктом в нормативно-символической сфере становится имидж, распространение (и потребление) которого является условием гражданской идентификации людей и источником формирования подвижных политических общностей. Иначе говоря, люди обретают гражданский статус и политическую идентификацию только как потребители информации в виде имиджей (а также других рекламных интеллектуальных продуктов).

Несмотря на то общее, что имеется у имиджа с идеологией (связь с интересами населения, проективная направленность, манипулятивность, стремление к формализации политического участия и проч.), его место и роль в нормативно-символической сфере достаточно специфичны. Именно имидж выступает средством индивидуализации восприятия людьми политических проектов, соответствующим по преимуществу эмоциональным по характеру и фрагментарным по целям контактам граждан с властью. Его функционирование, соответствующее принципам получения человеком жизненного наслаждения и одновременно реалистической ориентации в этой социальной сфере, обеспечивает тот «бесконцептуальный поток политики», который лежит в основании жизни спроецированного на личные цели гражданского общества. Поддерживая жизненную импровизацию, духовный плюрализм и терпимость, имидж устраняет из нормативно-символической сферы укреплявшиеся ранее идеологией враждебность и бескомпромиссность политических позиций. По своей сути имидж ориентирован на снижение требований к духовным контактам граждан ниже порога той формы сознания, который фиксирует расхождение политических (групповых) принципов и убеждений. При этом в отличие от характерных для идеологии техник индоктринации имидж направлен на сохранение свободного выбора, поощрение бессознательных мотивов поведения.

Немаловажно, что на изменение способов формирования нормативно-символической сферы принципиальное влияние оказывают и технические способы информационных обменов. Сегодня очевидно, что современные СМИ качественно изменили механизм как формирования, так и выявления политических позиций граждан. СМИ стали выполнять роль демиургов событийного ряда, провоцирующего политический процесс и участие граждан в отношениях с властью. Они не просто могут как усилить, так и ослабить желание к индивидуальному участию в политике, но и формируют самое информационное поле, в том числе и в форме гиперреальности. Поэтому без этих технотелемедиумов, как творцов политически значимой для населения информации, задающей цели и проясняющей интересы, создающей образы и определяющей стили политического поведения, уже не может состояться публичная коммуникация в политике. На основе функционирования современных электронных СМИ происходит переструктуризация информационного пространства политики. От насыщенности и распространенности информационных контактов непосредственно зависит статус и возможности акторов во влиянии на власть. При этом СМИ третьей волны (интерактивные формы ТВ, интернет и проч.) по-своему усиливают способность человека к социальным контактам, индивидуализацию его политического участия. Так что содержание и характер нормативно-символических структур сегодня непосредственно зависит от информационных трансмиссий, сетей и каналов формирования инфотрафиков, которые теперь уже технически начинают ограничивать пределы политического пространства. По сути такие технико-символические стратегии формирования имиджа делают его обращение в духовной сфере политики не менее сложным, нежели в идеологии. И если идеология обеспечивала свое влияние в конечном счете на основе рациональных и интеллектуальных средств аргументации и апелляции к массовому сознанию, то имидж расширяет свое влияние на основе индивидуализации восприятия человеком уже культурно значимого для себя материала. По характеру технологии его использования стремятся не «научить» или «онаучить» мышление человека, а «помочь» ему в выборе самостоятельной позиции (пусть даже на основе если не подлинной, то хотя бы иллюзии выбора). Главное, что имидж даже не претендует на выработку каких-либо объединяющих людей смысловых метакодов (что лежало в основании политического статуса идеологии). Собственно же идейные компоненты идеологии заменяются ценностями и ориентирами массовой культуры, которые вполне достаточны для ориентации людей в политическом пространстве и налаживания их контактов с властью.

В силу этого специальные усилия, ранее прилагавшиеся к теоретической схематизации символов, переориентируются на создание информационных технологий (причем не только собственно рекламы, ПР, но и агитации и пропаганды), призванных обеспечить информационные контакты элит и неэлит. В связи с этим на место страты «идеологов» приходят «технологи», олицетворяющие приход нового социального лидера в нормативно-символической сфере. Причем, если ранее под влиянием мифов или идеологий мир политики преображался (но в границах то ли заранее заданной картинки мира, то ли групповых интересов), то в настоящее время такие ограничения задаются уровнем здравого смысла, допустимостью воображения и ассоциативности мышления (например, обыватель может поверить в сделанную в павильоне съемку высадки землян на луну, но вряд ли в то, что где-нибудь в Тверской области гуманоидов избирают в Государственную думу). Политический рынок нельзя отнести к абсолютно свободному социальному пространству. Поэтому медийно поддержанное превосходство политической рекламистики в деле формирования нормативно-символической сферы политики означает и усиление позиций властей, и все более полно вырисовывающееся превосходство сценариоменеджмента при организации политического дискурса, нарастание зрелищной репрезентативности политики, ее карнавализации и театрализации. Такого рода эффекты, качественно изменяющие конфигурацию отношений элит и неэлит способствуют постепенной эволюции демократии к постсовременным формам установлению, кратко говоря — инфократии, выдвигающий на первый план организацию коммуникации общества и власти и соответствующего механизма принятия решений.

Впрочем, описание такой системы власти выходит за рамки предмета нашего рассмотрения. Если попытаться упрощенно обрисовать принципиальный характер изменений в нормативно-символической сфере политики, можно было бы предложить следующую схему. Так, в условиях развития индустриального общества формирование нормативно-символических продуктов базировалось на следующем историческом алгоритме: групповая идентификация (как источник продуцирования основных интеллектуальных продуктов) a групповой интерес (объект символического отображения) a идеология (ведущая идеальная матрица, содержательно представляющая рационально аргументированную систему групповых политических предпочтений и целей) a идеологическая борьба (условие формирования базовых ценностей и метакодов, обеспечивающих стабильность и интеграцию общества) a идеологи (основная страта воспроизводства идеальной сферы политики) a партии (основной элемент соответствующей системы представительства) a отношения правящих элит и гражданского общества (основных контрагентов публичной политики) a политическая демократия (институциональная форма организации нормативно-символической сферы и политического дискурса). По мере наступления постсовременности происходят следующие изменения в базовых компонентах самоорганизации политики и нормативно-символической сферы: индивидуально-культурная идентификация массового общества a информационный повод a политическая рекламистика (построенная на эмоционально-чувственных и культурных измерителях позиций, сконцентрированных в имидже) a политическая режиссура (как форма сознательного обеспечения политической стабильности и общественной интеграции) a политические технологи a технотелемедиумы (электронные СМИ) a отношения дейтократии (лиц, контролирующих в государстве обмен информацией) с массовым обществом a постдемократия (инфократия, медиакратия). Эти исторические алгоритмы намечают векторы развития как политики, так и ее субъективной сферы, показывают то направление эволюции средств коммуникации, которого, видимо, не удастся избежать странам, так или иначе вступающим в постиндустриальную полосу своего развития. Или пытающихся контактировать с этими государствами, обществами и народом. Мировые тенденции и российские реалии. Конечно, нынешнее время, обозначив логику в трансформации политической роли идеологий, выявило, пусть и довольно убедительную, но тем не менее все же не более чем одну из альтернатив в эволюции нормативно-символической сферы. Политическая власть и воля — по крайней мере в каких-то отдельных государствах и регионах — вполне могут видоизменить, а то и перенаправить все эти политические потоки. Поэтому должно не просто пройти время, чтобы обозначенные выше процессы окончательно институализировались, стихийно выявив свое преобладание, но и должны быть накоплены соответствующие ресурсы, сложиться соответствующая конфигурация сил в конкретных государствах и обществах. В этом смысле ситуация, а главное перспектива развития российского общества не могут быть оценены однозначно. И если мы видим, что в процессе своего развития позднеиндустриальные государства эволюционно наращивают свой коммуникативный потенциал, видоизменяют информационные институты, структуру дискурса и таким образом формируют новые очертания нормативносимволической сферы, то в российском транзите ситуация качественно иная. Совмещая различные потоки социальных изменений (традиционалистские, модернистские и частично постмодернистские), наше государство и общество вынуждено устанавливать иные соотношения между формами организации политического дискурса, типами нормативно-символической коммуникации.

 Не углубляясь в тему этого более чем специального исследования, все же отметим, что большинство российских теоретиков видят перспективы развития политики и, а соответственно, и ее духовной сферы на основе приоритетного положения идеологии. Неслучайно поэтому главный вопрос, который длительное время обсуждается в отечественной науке, по сути сводится к тому, чтобы выяснить, какой должна быть идеология, чтобы не просто успешно выполнять свои функции, но и обеспечить духовную интеграцию общества? Однако с учетом того, что было сказано выше, вряд ли можно поддержать позицию наиболее ярко выразивших эту позицию ученых, которые предложили два пути такой духовной (идейной) эволюции России: либо «поиск идеи, способной объединить людей вопреки тому, что составляет их своеобразие», либо прорастание способной на интеграцию общества идеи «из гражданского общества по мере его собственного созревания». Думаем, что в настоящее время для нашего отечества, даже несмотря на его колоссальную регионализацию и социокультурную сегментацию, дилемма выглядит совсем иначе: либо обеспечение политических коммуникаций (способных обеспечить и определенный уровень целостности социума) по преимуществу на идеологической основе (воплощающей претензию на идейный способ интеграции общества); либо организация политического дискурса по преимуществу на основе рекламистики (претендующей не на идейную интеграцию, а на политическую форму поддержки конкретных общественных проектов, каждый из которых обладает собственным потенциалом для сплочения общества). Понятно, что каждый из этих вариантов должен ориентироваться не на привлекательность (или традиционность) умозрительных конструкций, а на его реалистичность как собственно политического проекта, предусматривающего наличие определенных сил, ресурсов, отношений в области власти.

В этом контексте и уместно поставить вопрос: а существуют ли у нас сегодня (или могут возникнуть в ближайшей перспективе) действительно авторитетные политические силы, способные в качестве такого политического проекта не просто предложить увеличение потенциала солидарности социума, но и обеспечить его как собственными ресурсами, так и — что неизмеримо важнее — активностью общественных сил? И как эти силы собираются налаживать саму коммуникацию власти и общества? Способны ли вообще сработать (даже не на интеграцию) в культурно расколотом обществе идейные аргументы? Причем в споре с властью, которая уже дала ему уроки государственного стяжательства и лицемерия. При всем искушении сегодня дать определенный ответ на эти риторические вопросы попросту невозможно. Ибо национальная политическая культура таит в себе те алогизмы, которые могут опрокинуть любые логики политической эволюции. Единственное, что можно утверждать вполне определенно, и что, кстати, практически не учитывается нашими аналитиками, так это то, что ответы зависят от характера противостояния двух типов политической организации власти, складывающихся на наших глазах.

Ведь если предельно упростить нынешнюю логику политической эволюции, можно увидеть, что политические усилия по строительству той или иной модели демократии, гражданского общества и определенных, соответствующей этому типу общества горизонтальных связей, сочетаются со строительством вертикальных отношений массового общества, так или иначе проникающего в нашу жизнь под влиянием новых технологических инструментов информационного общения и в силу — уже сейчас очевидной — низкой эффективности демократических механизмов для реализации разносторонних интересов граждан. Поэтому попытки активизировать политическое участие граждан и другие ценности демократии на идейно-ценностной основе постоянно оспариваются сознательным производством имиджей, направленных на усиление контроля верхов за массовым поведением в части поддержки того или иного проекта. А эта ориентация предполагает уже не столько поиск наиболее действенных организационных структур демократии, сколько нахождение наиболее эффективных информационных технологий обеспечения связи власти с населением; не укрепление национальной государственности, а усиление позиций государства как одного из субъектов информационного рынка в борьбе с внешними и внутренними контрагентами; не конструирование идеологий, а совершенствование технологий для поддержания диалогических связей политических акторов и т. д. Какие сложатся приоритеты в ближайшем политическом будущем, сказать трудно. Поскольку рост политического рынка у нас в стране, по мнению С. Н. Пшизовой, идет очень интенсивно, опережая динамику рынка товаров и услуг, то консолидация проникающих туда интересов непрерывно стимулирует идейное оформление соответствующих этим потребностям символов. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что политическое мышление основной части населения по типу рефлексии все еще крайне идеологично, воспроизводя соответствующие стандарты и стереотипы при анализе ситуации даже там, где нет оснований для их существования. Более того, даже в собственно идеологических построениях люди в основном улавливают их мифологические элементы, или даже точнее, прочитывают идеологические тексты в качестве мифологических посланий. Поэтому умение рефлексировать свои интересы более рациональным, отвечающим духу идеологии способом, было бы для этой части населения даже в нынешних условиях несомненным прогрессом. Но так или иначе, но суммарно эти и аналогичные им факторы — это аргументы в пользу усиления идеологических приоритетов в развитии нормативно-символической сферы.

Однако совмещение такого рода процессов с втягиванием страны в структуры глобального, сетевого общества, а также с авторитарными усилиями властей по строительству информационной вертикали создают преференции для усиления рекламных способов символизации. Существуют и другие факторы, которые делают этот путь развития духовной сферы политики более жизненным. Например, уже сегодня в обществе если и наблюдается приоритет идеологий, то в основном идеологий частных, не претендующих на мировоззренческие функции. Заметно, что и партии в большинстве своем отходят от принципов идейной консолидации, предпочитая функционировать в качестве электоральных структур типа «хватай всех». Существенна и тенденция к уклонению населения от публичной политики. (Так, в отдельных регионах даже на выборах численность политического класса приближается к политически активной части населения). И здесь открываются дополнительные возможности для деидеологизации нормативно-символической сферы. Как будут взаимодействовать эти тенденции в реальном поле политики — покажет время. Но в любом случае, «подталкивая» российское общество к тому или иному пути эволюции, политические силы не должны исключать население из диалога с властью, стремясь использовать конструктивный потенциал общественности для формирования политики будущего. Но в это будущее и смотреть. Подчиняясь при этом не характерному для отечественного менталитета социальному романтизму, а осознавая неизбежное наступление того времени, которое уже сейчас укореняется в политическом пространстве, порывая с вековечными традициями и стереотипами уходящей эпохи.

Автор:  А. И. Соловьев

Источник:  Политология: Лексикон. Под редакцией А. И. Соловьева. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007