ПОЛИТИКА И МОРАЛЬ

Важнейшим фактором, определяющим особенности взаимодействия политики и морали в любом обществе, являются содержательные характеристики доминировавшей в течение длительных исторических периодов политической организации социума. В свою очередь, политическая организация, и шире — политическая традиция, есть не что иное, как концентрированное выражение многократно повторенного исторического опыта. Адекватная содержательная интерпретация политической традиции предполагает «дешифровку» исторического опыта, а та, в свою очередь, — характеристику условий формирования и развития политического социума.

К числу важнейших параметров российского политического развития следует отнести дефицит значимых для развития ресурсов (финансовых, образовательных, квалификационных, психологических и иных) в условиях конкуренции с ушедшими вперед геополитическим соперниками. Данный дефицит был обусловлен такими факторами, как сложные природно-климатические условия, определившие скудность совокупного общественного прибавочного продукта; неблагоприятные внешнеполитические обстоятельства (частные внешние агрессии, обусловливавшие традиционно высокий уровень оборонных расходов, поглощавших в отдельные периоды от 50 до 90 процентов и без того скудного госбюджета); разновозрастность российского и западноевропейского суперэтносов, предопределившая необходимость ускоренного политического развития России. Сочетание этих условий определяло дефицит исторического времени для развития и необходимость форсированного (ускоренного) характера наиболее значимых в отечественной истории модернизаций. В качестве таких исторически значимых этапов историко-политического развития российского государства, ставших периодами масштабных политико-экономических и политических модернизаций, мы рассматриваем создание российского централизованного государства в XV—XVII веках; конституирование российского государства в имперском формате (петровская эпоха) в начале XVIII века; осуществление индустриальной модернизации в 1930 — 1950-х годах.

Дефицит значимых для развития ресурсов в России был одной из причин, предопределивших масштабное использование принуждения и насилия как в отношениях между политической властью и массовыми группами населения, так и в рамках политического класса: важнейшим внутренним противоречием российского политического класса было противостояние верховной власти (первого лица государства — князя, царя, императора, генсека) и высшего эшелона административно-политической бюрократии. В. О. Ключевский писал, что закономерностью российской истории была «борьба правительства, точнее государства, насколько оно понималось известным правительством, со своими собственными органами». В качестве пиков такой борьбы можно рассматривать опричнину Ивана Грозного, борьбу Петра I со старомосковским дворянством и политические чистки Сталина. Смысл применения политического насилия в России заключался в ускорении политического развития и предельной мобилизации политического класса в качестве субъекта модернизации. По существу, широкомасштабное использование принуждения и насилия выполняло функцию компенсаторного механизма, призванного восполнить недостаток иных (материальных, финансовых, человеческих, временных, психологических и иных) ресурсов. Таким примером, с нашей точки зрения, может служить крепостное право. «А крепостное право — откуда оно? Все от той же бедности. Крестьянина прикрепили, чтоб он кормил помещика, ратного человека, которого иначе бедное государство содержать не могло… Прикрепление крестьян — это вопль отчаяния, испущенный государством, находящимся в безвыходном экономическом положении», — писал С. М. Соловьев.

Перманентное и широкомасштабное использование принуждения и насилия нашло свое институциональное выражение в доминировании в России политических систем и режимов жесткого — преимущественно авторитарного — типа. Подобная политическая организация находила различное концептуальное выражение в русской политической мысли: «служилое государство» (Б. Н. Чичерин); «государство правды»; «народная монархия» (И. Л. Солоневич); «Русская система» (Ю. С. Пивоваров — А. И. Фурсов); «мобилизационная модель развития» (А. Г. Фонотов — О. В. Гаман-Голутвина) и т. д. Важнейшей системообразующей ее характеристикой является моноцентризм власти: государство выступает в качестве монопольного субъекта власти. По существу, это означает поглощение собственно политических отношений административными и растворение политики в административном управлении.

Поскольку монополия государства как субъекта управления была всеобъемлющей, то эту систему управления можно назвать политической лишь условно, ибо, по сути, она представляет собой систему управления административного, так как осуществляется в отсутствие конкурирующих центров и субъектов власти. В этом контексте следует учитывать существенное различие между административным и политическим управлением. Согласно одному из сущностных определений политика есть система взаимодействия различных субъектов и центров власти по поводу распределения власти. Исходя из этого, мы не можем определять в качестве политической такую систему управления, в рамках которой существует монополия государства на власть и отсутствуют отличные от государства субъекты и центры власти, а значит — и отношения по поводу распределения власти. Таким образом, период монополии российского государства в качестве субъекта власти в Московском государстве, в Российском империи и в СССР — это период административного управления, а датой рождения политики как самостоятельного феномена условно можно считать 17 октября 1905 года — дату обнародования известного Манифеста Николая II.

Как известно, этот документ объявлял о намерении сформировать первый в России орган представительной власти — Государственную думу (в рамках которой получали возможность артикуляции отличные от государства интересы); открывал путь к созданию политических партий и движений (как отличных от государства субъектов властных отношений); провозглашал свободу слова (что позволяло использовать СМИ в качестве инструментов артикуляции интересов альтернативных государству центров власти). Однако политика как самостоятельный феномен, не тождественный административному управлению, просуществовала в России недолго: в 1920-е годы были распущены политические партии за исключением правящей ВКП(б) и в стране де-факто утвердилась однопартийная политическая система. Учитывая характер правящей партии (которая по существу превращалась в элемент системы государственного управления), можно констатировать, что произошло возрождение системы административного управления со свойственной ей монополией государства в качестве субъекта власти. Начало новому, современному этапу политики в непосредственном значении этого понятия — как сферы взаимодействия различных субъектов и центров власти — было положено в 1990 году в связи с отменой 6-й статьи Конституции СССР 1977 года, гласившей, как известно, что ядром и руководящей силой советской политической системы являлась КПСС. Формирование многопартийной политической системы открыло возможности артикуляции интересов, отличных от государственных. Государство в лице бюрократии перестало быть монопольным субъектом управления, а политика действительно предстала сферой конкуренции различных политических сил по поводу распределения властных полномочий.

В рамках безраздельно доминировавшей на протяжении нескольких столетий в России модели управления (административной по своей сути) население выступало не в качестве граждан (объект политического управления), а в качестве объекта административного управления, что определяло вытеснение населения из сферы политических (властных) отношений. Административные методы управления предполагают широкое использование мер внеэкономического принуждения и даже физического насилия. В условиях России административное управление представляло собой разновидность политического насилия, порой обретавшего формат насилия физического. Это нашло отражение в преобладании конфронтационных моделей политического лидерства и руководства. Общим знаменателем методов жесткого, лобового, директивного стиля лидерства является убеждение в безальтеративности и эффективности политического насилия в качестве универсальной технологии лидерства.

В современной России, несмотря на радикализм происшедшей политико-экономической и социальной трансформации, традиционный авторитарный формат лидерства оказался устойчивым. Подтверждением тому могут служить не только случаи использования силы в качестве аргумента в спорах с политической оппозицией (наиболее яркий пример — трагические события октября 1993 года), но и особенности восприятия населением образов политических лидеров. В частности, об этом свидетельствуют результаты политико-психологического исследования динамики образа первого президента РФ Б. Ельцина в восприятии населения. В октябре 1993-го политические психологи изучали, как изменился рейтинг Ельцина в Москве после трагических событий 3—4 октября. Логично было ожидать, что он рухнет независимо от идеологических симпатий респондентов, ибо применение военной техники в городе резко снижает уровень безопасности. И результаты исследования показали, что рейтинг Ельцина действительно снизился — но незначительно. Если бы конгресс США был расстрелян из танков по приказу президента, последний мгновенно превратился бы в политический труп. Одно из возможных объяснений устойчивости рейтинга Ельцина заключается в том, что на уровне российского массового сознания настоящий лидер — это тот, кто в критической ситуации не прочь «употребить силу». В координатах подобного типа сознания даже пристрастие к алкоголю — меньшее зло, чем та роль «подкаблучника», какая отводилась (согласно политпсихологическим исследованиям) М. Горбачеву.

Длительная практика — на протяжении более пятисот лет — применения мер принуждения и насилия как в отношениях политического класса с массовыми слоями населения, так и в рамках самого политического класса, способствовала формированию соответствующей традиции, где насилие конституировалось в качестве наиболее эффективной технологии политической коммуникации, а по существу, — в качестве универсального модуса политической культуры как властных групп, так и населения. Это означало формирование политической культуры конфронтационного типа в отличие от консенсусно-технологического типа политической культуры, сформировавшейся в условиях дисперсно-организованной системы власти.

Перманентная практика использования насилия в политике России не могла не инициировать попытки либерализации политической системы. Подобные попытки предпринимались как в рамках политического класса («кающиеся дворяне» стали устойчивой традицией российской политики), так и высшим эшелоном политической оппозиции — политической контрэлитой. Однако парадоксальным образом, осуществлялись они преимущественно насильственными методами. Подтверждением тому могут служить восстание декабристов, деятельность «Народной воли» и социалистических движений конца XIX — начала ХХ веков. Весьма характерны, например, методы установления справедливого строя, предполагавшиеся «Русской Правдой» Павла Пестеля и включавшие в себя широкое применение методов насилия, вплоть до установления диктаторского режима и репрессий по отношению к царствующей династии.

Основополагающим принципом радикально-авторитарного типа политического сознания, в основе которого лежит приверженность насилию в качестве универсальной технологии политики, можно считать описанный Семеном Франком принцип «любви к дальнему», во имя которого в жертву приносились интересы «ближних». Нигилистический морализм русской революционной интеллигенции стал важнейшим проявлением этого модуса политического сознания: «Морализм русской интеллигенции есть лишь выражение и отражение ее нигилизма… Под нигилизмом я разумею отрицание или непризнание абсолютных (объективных) ценностей». При этом «из великой любви к грядущему рождается великая ненависть к людям, страсть к устроению земного рая становится страстью к разрушению, и верующий народник-социалист становится революционером».

Франк приводит поразительный пример авторитарности нигилистического морализма, ставшего знаменем русской оппозиционной интеллигенции и являющегося проявлением авторитарной политической культуры, основанной на убеждении в безусловной эффективности политического насилия. В одном из московских революционных кружков конца XIX века участвовал тихий застенчивый юноша из хорошей семьи. Когда члены кружка были арестованы и стало ясно, что его участникам не грозят серьезные репрессии, этот юноша покончил с собой в тюрьме, причем лишил себя жизни чудовищно-жестоким способом: сначала наглотался осколков стекла, а потом, облив свою кровать керосином, поджег себя и скончался в страшных мучениях. Перед смертью он признался, что его мучили собственная неспособность стать «настоящим революционером», внутреннее отвращение к этому занятию, непреодолимое желанием обычной мирной жизни; в результате он признал себя существом, ни к чему не годным, и решил покончить с собой. Вспоминая этот случай в работе, написанной 1924 году, уже в эмиграции, Франк признавался, что после всего пережитого в ходе революции и Гражданской войны он чувствовал себя «моральным соучастником всей убийств и злодеяний, которые во имя революции» творились в России.

Смысл попыток политической либерализации заключался в борьбе с насилием власти посредством насилия, а также в ускорении политического развития. Однако попытки эти были сродни известному из восточной притчи стремлению ускорить созревание зерновых посредством их «поддергивания» вверх за колосья. Как и следовало ожидать, завершались они тем, что общество оказывалось отброшенным назад. Результатом либерализации с опорой на насилие, как правило, становилась политическая реакция, сопровождавшаяся не смягчением, а усилением политического насилия. Именно реакцией на радикализм декабристов стало консервативное царствование Николая I. Такой же реакцией на террор народовольцев стало консервативное царствование императора Александра III. Мрачной закономерностью реакции стала «перекличка символов»: пять виселиц казненных в 1826 году декабристов и пять виселиц казненных в 1881-м народовольцев.

Поглощение политики административным управлением было чревато рядом принципиально важных последствий для формирования российской версии соотношения политики и морали. Массовые группы населения вследствие исключения их из политики не имели возможности выработать адекватное понимание специфики этой сферы деятельности и, в частности, политической морали. В результате в сознании политического класса и массовых внеэлитных групп формировались существенно различные представления о стандартах морали в политике.

Известно, что исторически традиционными оппонентами в концептуализации политики являются парадигмы политического реализма и политического либерализма (идеализма).

Согласно постулатам политического реализма, важнейшей движущей силой мировой политики и политики вообще является интерес, в мировой политике — национальный интерес, а межгосударственное взаимодействие имеет анархический характер столкновения несовпадающих и конфликтных интересов государств. Основной формой взаимодействия участников мировой политики является конфликт; главным принципом поведения государств на арене мировой политики — «помоги себе сам». Решающим фактором политического успеха в мировой политике выступает сила (мощь). Соответственно, основными категориями парадигмы политического реализма являются «сила», «мощь», «национальный интерес», «баланс сил», «полярность». Наиболее последовательное выражение парадигма реализма нашла в рамках подхода Realpolitik, суть которого выражает формула «хочешь мира — готовься к войне».

В отличие от политического реализма, сторонники либеральной (идеалистической) парадигмы трактуют политику в целом и мировую в частности как сферу сотрудничества, взаимопомощи, безопасности, права, интеграции. Целями политики в рамках этой парадигмы выступают общечеловеческие ценности и универсальные демократические принципы, а основными мотивами политических акторов — стремление к бесконфликтному гармоническому сосуществованию различных стран и народов.

В исторической России ментальность властных групп, как правило, адекватно описывалась в терминах политического реализма, а ментальность массовых групп вращалась в рамках парадигм политического идеализма. На уровне массового сознания моральные представления о должном в политике характеризовались неоправданным смешением норм политики и «частной» морали, вследствие чего регуляция массового политического сознания осуществлялась посредством норм обыденной, «частной» морали.

На мой взгляд, с точки зрения содержательных и функциональных особенностей феномены политики и морали существенно различаются. В этом контексте уместно сослаться на позицию М. Вебера: «Разве для этических требований, предъявляемых к политике, должно быть действительно так безразлично, что она оперирует при помощи весьма специфического средства — власти, за которой стоит насилие? …Главное средство политики — насилие… Кто ищет спасения своей души и других душ, тот ищет его не на пути политики, которая имеет совершенно иные задачи — такие, которые можно разрешить только при помощи насилия… Ибо все… достигнутое политическим действием, которое использует насильственные средства.., угрожает “спасению души”». Суть морали — в незыблемости раз и навсегда установленных идеалов, норм и ценностей. Формулами общепринятой морали на бытовом уровне могут служить нравственные максимы «Возлюби ближнего, как самого себя», «Сам погибай, а друга выручай» и т. п. Иначе говоря, суть морали — в укрощении эгоистической природы человека в пользу альтруизма на основе следования фундаментальным незыблемым идеалам.

Между тем в политике константой является понятие «интерес», а не «идеал». Отсюда — необходимость постоянных изменений политики, ориентированной на реализацию интереса. Суть политики может быть выражена известной формулой: «В политике нет вечных друзей и вечных врагов — есть вечные интересы». Наиболее точное выражение это соотношение получило в философии истории Г.-В.-Ф. Гегеля: «Всемирная история совершается в более высокой сфере, чем та, к которой приурочена моральность, чем та сфера, которую составляют образ мыслей частных лиц, совесть индивидуумов, их собственная воля и образ действий… то, что творит провидение, стоит выше обязанностей, вменяемости и требований, которые выпадают на долю индивидуальности по отношению к ее нравственности… Таким образом, дела великих людей, которые являются всемирно-историческими индивидуумами, оправдываются не только в их внутреннем бессознательном значении, но и с мирской точки зрения. Но нельзя с этой точки зрения предъявлять к всемирно-историческим деяниями и к совершающим их лицам требования, которые совершенно неуместны по отношению к ним». Иначе говоря, моральность мирового духа не тождественна частной морали.

Это не значит, что политика по определению безнравственна: просто базовый критерий нравственности здесь иной. Суть его — в соответствии политики национально-государственным интересам. Отсюда следует весьма простой и инструментальный критерий оценки степени нравственности (или безнравственности) политики: курс, соответствующий интересам моей страны, есть нравственная политика. То, что этим интересам противоречит, — есть политика аморальная. При этом личная нравственная состоятельность конкретного политика как частного лица — вопрос второстепенный (модель отношения политически «взрослого» общества к этому вопросу прекрасно демонстрирует четкое разведение в сознании среднего американца оценок бывшего президента Клинтона как частного лица и как политика; даже в разгар сексуальных скандалов его рейтинг не опускался ниже 60 процентов: для граждан США были важны результаты его деятельности в качестве президента).

Вопрос о средствах достижения политических целей — вопрос особый, и определение нравственности средств также нуждается в применении адекватных процедур, ибо нередко рассуждения о «слезе ребенка» используются для прикрытия изощренно антигуманной политики. В случае механического приложения свойственных «частной» морали норм и оценок можно прийти, например, к абсурдному выводу о том, что государство есть глубоко безнравственный институт: ведь реализация его функций по определению предполагает насилие, да еще в «особо крупных размерах».

С точки зрения массового сознания, руководствующегося «частной» моралью, пакт Молотова—Риббентропа является аморальным политическим шагом, тогда как с точки политического реализма он может рассматриваться как оправданный и даже необходимый шаг. Не случайно денонсация этого соглашения на Съезде народных депутатов СССР в 1989 году явилась пиком политики политического идеализма в нашей стране и одновременно знаменовала геополитическое поражение государства, ставшее прологом крушения Ялтинско-Потсдамской системы международных отношений.

Мышление в парадигме политического реализма не есть специфическая особенность политического сознания российского властного класса. Политический реализм — это универсальный принцип западного (впрочем, и восточного тоже) политического сознания, характерный как для властных, так и для массовых групп. Истоки столь солидарного мышления коренятся в том, что несмотря на разницу в уровне и качестве политического участия массовых и властных групп западного общества, обе эти категории причастны к миру политики, ибо политика здесь не поглощена административным управлением (власть дисперсно организована). Причастность миру политики дает возможность и рядовому гражданину (а не только политикам) осознать специфичность политической морали. Что касается властных групп западного социума, то у них политический реализм безраздельно господствует: мировая политика рассматривается преимущественно в качестве игры с нулевой суммой.

Рассекреченные и опубликованные к настоящему времени документы косвенно свидетельствуют, что президент США Ф. Д. Рузвельт был заблаговременно информирован о грядущей атаке на Пирл-Харбор, однако не предпринял никаких мер, чтобы предотвратить ее, ибо был убежден, что агрессия японцев обеспечит мобилизацию американского общества для борьбы с государствами оси «Берлин—Токио—Рим». Другим примером того же порядка могут служить данные о том, что премьер-министр Великобритании У. Черчилль благодаря достижениям английских криптографов, предоставивших в распоряжение британского руководства расшифрованные донесения немецкого генштаба, знал о готовящейся бомбардировке города Ковентри. Однако британский премьер не предпринял ничего, чтобы предотвратить трагедию: меры по обеспечению безопасности одного города были чреваты рассекречиванием факта доступа англичан к тайнам немецкого командования и его утратой, результатом чего могла стать национальная катастрофа.

Имевшие место в истории попытки властных групп России перейти на позиции политического идеализма практически всегда завершались политическим поражением независимо от побудительных мотивов.

Примером неоправданного смешения стандартов политического реализма и политического идеализма могут служить романтические иллюзии императора Александра I относительно возможности создания после окончания наполеоновских войн Священного союза — первой в истории системы общеевропейской безопасности, основанной на балансе интересов различных европейских стран. Однако эта попытка не удалась, ибо союзники России по бывшей антинаполеоновской коалиции противопоставили ее открыто конференциальной политике политику кулуарного сговора. И в этом не порок, а сила западной дипломатии, исходящей из вечного принципа первенства интересов. Именно этим принципом всегда руководствовались Талейран, Меттерних, Бисмарк…

Другим примером неоправданного смешения норм политики и морали может служить русско-турецкая война 1877—1878 годов. Известно, что эта война велась за пределами Российской империи за освобождение славянских народов Балканского полуострова от османского ига. Известно также, сколь упорно противился император Александр II давлению «прогрессивного» общественного мнения (славянские комитеты и т. д.), справедливо полагая, что эта война не соответствует возможностям страны. Однако в конце концов он уступил. Итог: военные расходы Российской империи в этой войне вдвое (!) превысили годовой бюджет страны и стали причиной тяжелейшего финансового кризиса. Более того, плоды военных побед России были утрачены ею на Берлинском конгрессе 1878 года, подведшем дипломатические итоги войны. Подтверждением неуместности смешения «частной» и «политической» морали стал вердикт Александра III, вынесенный уже через несколько лет после окончания войны. Император страны, которая была вправе рассчитывать если не на благодарность освобожденных ею народов, то как минимум на их лояльность, вынужден был признать: «В Европе у России друзей нет», и предложил тост за князя Черногорского как единственного союзника России в Европе.

Наконец, знаменательное фиаско потерпело новое издание российской версии политического идеализма в период правления М. Горбачева и Б. Ельцина. Политика «нового мышления для нас и всего мира» и «возвращения в семью цивилизованных народов» стала спусковым механизмом геополитического краха не только советской империи, но и всей Ялтинско-Потсдамской системы международных отношений, а с нею — и системы глобальной стратегической стабильности. Морализаторский фетишизм времен «перестройки» и «постперестройки» стал «дымовой завесой» крушения и эффективной политики, и морали. Стенания о засилье государства послужили прологом к его разрушению. Итогом дилетантского морализаторства в политике 1990-х стало геополитическое поражение страны.

Любопытно отметить, что в 1980-е годы была предпринята попытка теоретически обосновать целесообразность и благотворность отказа от насилия в политике. Именно на рубеже 1980—1990-х годов авторитетнейшими учеными-этиками (среди которых — глубокоуважаемые мною А. Гусейнов, Р. Апресян и другие) была инициирована дискуссия о сущности и возможностях ненасилия в политике. Ее смысл заключался в теоретическом обосновании возможности отказа от традиционной для мировой политики ставки на силу. Но парадоксальным образом именно в это время — в 1989—1990 годах — политическая жизнь СССР ознаменовалась чудовищными всплесками насилия. Насилие, по своей жестокости и масштабам беспрецедентное для послесталинской советской истории, вышло на политическую сцену страны. Именно тогда началась череда жесточайших межнациональных конфликтов, которые прошли в ряде областей СССР по сходному сценарию и порой приобретали чудовищные формы: так, в Ошской области Киргизии на рынках продавались куски мяса с надписью: «Это куски узбекского человеческого тела».

Сегодня преобладают алармистские оценки, суть которых в том, что политика в современном российском обществе становится все более безнравственной. Этот алармизм не случаен: повседневная реальность дает к тому все больше поводов. Однако, на мой взгляд, идущий сегодня процесс изменения соотношения политики и морали в высшей степени амбивалентен и противоречив: наряду с очевидными бедами он содержит и несомненный позитив. Сфера жизнедеятельности общества, подлежащая моральной регуляции, сужается за счет ограничения использования «частной» морали в качестве регулятора политических отношений, а этот процесс рационален, целесообразен и благотворен.

Легко предвидеть острую и негативную реакцию на высказанное суждение, ибо традиционным стал тезис о том, что привнесение в политику норм нравственности есть условие эффективности политики. Это действительно так. Но проблема глубже и обусловлена тем, что, как отмечалось выше, критерии нравственности в политике специфичны и весьма существенно отличаются от норм и ценностей «частной» морали. Между тем в России вследствие относительной молодости политики как самостоятельного социального феномена присущие именно политике специфические нормы и механизмы нередко подменялись теми, что сложились в рамках общепринятой «частной» морали, выступающей в качестве регулятора общесоциальных (в отличие от специфически политических) отношений. Поэтому процесс кристаллизации специфически политической нравственности и освобождения политики от неоправданно широкого применения критериев «частной» морали рационален, хотя при этом он противоречив и чреват существенным издержками политического и этического характера. Массовое политическое сознание постепенно освобождается от излишнего морализаторства, становится более прагматичным и проникается тем разумным эгоизмом, без которого общество легко облапошить под аккомпанемент разговоров о приоритете общечеловеческих моральных ценностей. Украинская пословица гласит: «Если политики много говорят о дружбе, становится понятно: сало нужно перепрятать. А если много говорят о братстве, нужно проверить, на месте ли кошелек». Вся мировая политическая практика подтверждает верность этой пословицы.

Автор:  О. В. Гаман-Голутвина

Источник:  ЦПМИ\РАПН